Вы здесь:   Главная / Самосознание и вера /

Что сегодня выступает на поверхности российской политической культуры? Какой политический "пласт" ее прежде всего бросается в глаза? Налицо предельная деморализованность российского общества перед натиском американизации во всех сферах общественной жизни. Политическая элита откровенно проповедует западные ценности и ориентируется на западные политические эталоны, самоутверждается на основе агрессивного отрицания собственной национальной традиции.

Это возмущает не только патриотически настроенных россиян, это удивляет даже иностранцев, приезжающих в Россию. Бывший премьер-министр Японии Я. Накасонэ и группа его единомышленников -- экономистов, политологов, историков -- в книге "После холодной войны" подчеркивают, что россияне, подобно человеку, утратившему память, движутся к душевному вакууму. "В какой мере можно спасти искрящуюся и в темноте доброту, заключенную в православной вере и в произведениях Достоевского?" -- спрашивают они, оставляя вопрос открытым. Зададим этот вопрос и мы. На первый взгляд кажется, что наступление западников сегодня остановить невозможно: их напор становится все более сильным. Наша национальная культурная традиция с подачи западников третируется как домодернизационная, отсталая, обреченная на роль запоздалого эпигона ушедшей далеко вперед западной культуры. Такое откровенно эпигонское самосознание серьезно разрушает национальную культурную идентичность на массовом уровне: нация теряет самоуважение.

Продолжение этих тенденций грозит российскому обществу неминуемой гибелью, полной манкуртизацией. Для крутого поворота, который предполагается самой логикой самозащиты нации, необходим мощный инверсионный культурный взрыв, который откроет возможные контртенденции развития, ведущие к обретению национальной идентичности. Так уже не раз случалось в русской политической истории: именно "под знаком долженствования" будущее открывалось России вернее и глубже, чем "под знаком ожиданий или предчувствий" (Г. Флоровский).

В ответ на крайности западнической фазы Россия всегда выстраивала свою идентичность как восточная держава, опирающаяся на религиозно-нравственный фундаментализм православия. И здесь мы подходим к глубинным пластам российской политической культуры, к тем самым архетипам и кодам, которые определяют нашу социокультурную идентичность. Разновременные, несоизмеримые импульсы -- бурная лава древнерусского язычества ("ночная культура") и строгая духовная традиция византийского православного христианства ("дневная культура") таинственным образом срослись, соединились, но не дали культурного синтеза. Национальный культурный код так и остался подвижным, двойственным, способным к перевоплощениям на разных этапах истории. Об этой разнонаправленности основных векторов духовного кода русской культуры хорошо сказал Н. Бердяев: "Воля к культуре всегда у нас захлестывалась волей "к жизни", и эта воля имела две направленности, которые нередко смешивались... Мы начали переживать кризис культуры, не изведав до конца самой культуры".

И поскольку языческие стихии так и не были окончательно укрощены, не прошли "умного" испытания, проверки и очищения, то реванш язычества на разных этапах политической истории оборачивался и страшными гримасами русского бунта, и беспределом русской власти. Опричники Ивана Грозного в XVI веке, большевики в ХХ веке, "новые русские" сегодня -- это глумление языческой силы, попирающей нормы морали и культуры. Языческое отрицание в политике -- это страстное стремление уничтожить, яростное разрушение, тот самый "штурм небес" российских большевиков, который рождает особую религию отрицания. Несомненно, в русский нигилизм вложен страстный духовный поиск -- "поиск абсолютного, хотя абсолют здесь равен нулю" (С. Франк). И феномен вождизма в политической культуре также сформирован языческими импульсами, требующими безусловного утверждения культа силы -- культа политического вождя. Те "неслыханной глубины бездны", в которые ввергается русский народ в периоды его языческого ослепления, свидетельствуют не только о его падении, но и о величии духовного порыва, пусть и неверно направленного.

Роковая двойственность национального кода культуры определяет все основные архетипы российской политической культуры. И прежде всего главный архетип, подсказанный старцем Филофеем: "Яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти". Перед нами образ России -- "странствующего царства". Третий Рим не заменяет, не повторяет предшественников -- это новое царство, взамен двух павших. Не ставится задача сохранения и продолжения политической традиции -- традиция рвется и создается заново. Отсюда расколы и катастрофические перерывы в российской политической истории.

Образ "странствующего царства", предопределенный амбивалентностью национального кода, рождает соблазн политических отречений и отрицаний. Помните, не успев принять и усвоить византийскую традицию, русская власть от нее отказывается. И повелось потом на Руси -- "отрекаться от старого мира" на каждом новом этапе политической истории, опустошать национальные пантеоны. Каждый новый властитель начинает с кампании "политических разоблачений" своего предшественника. Поэтому так драматична наша политическая история и так непредсказуема.

Архетип "странствующего царства" объясняет "мистическое непостоянство" российских политиков, их "всемирную отзывчивость" -- повышенную восприимчивость к инокультурным влияниям. Россия периодически попадает в орбиты иноземных политических влияний, странствует по чужим политическим временам и культурам, адаптирует чужой политический опыт. В этих переливах политических впечатлений и переживаний теряется самое главное -- национальная политическая традиция. Российские политики плохо помнят родство -- свои национальные корни. Отсюда этот вечный вопрос русской власти: где национальная идея?

Одновременно в образе "странствующего царства" заложена нешуточная политическая претензия на имперскую традицию всемирной власти: Москва -- третий Рим. Каждый крупный государственный деятель в России использовал образ "третьего Рима" для обоснования своих имперских политических амбиций. И каждый из них всегда забывал о главном: отнюдь не панегирический смысл вкладывал в эту формулу старец Филофей. В своем послании к великому князю он предостерегает и даже грозит: "Твое христианское царство иным не останется". С "великим опасением" и "великим смирением" подобает блюсти и хранить чистоту веры и творить заповеди... Но как раз о православной вере меньше всего думали великие князья и государственные мужи.

Отвергая высокие нравственные принципы национальной культурной традиции, российские политики сегодня обычно уповают на прагматизм. Они надеются на универсальные политические механизмы и системы значительно больше, чем на человека и его культуру. Но парадокс прагматизма в политике как раз связан с тем, что сами прагматики, стремясь к максимальной эффективности, подрывают эффективность власти тем, что игнорируют ее духовную составляющую. Если заинтересованность и воодушевление людей падают, любая политическая система начинает давать сбои. Поэтому наиболее эффективная модель политического лидерства -- отнюдь не инструментально-прагматическая, а нравственно-этическая, способная мобилизовать духовный потенциал, духовные ресурсы общества посредством опоры на веру и мораль.

Речь здесь вовсе не идет о фундаменталистских проявлениях веры, связанных с религиозным фанатизмом. Говоря о вере, мы имеем в виду ориентацию на социокультурный идеал православия, на достойное коллективное будущее, в которое политический лидер верит вместе со всем народом. Политик национального масштаба никогда не состоится без веры в долговременную перспективу социокультурного развития своего народа, в незыблемость его нравственных устоев.

В архетипе "странствующего царства" звучит еще один важный политический мотив -- мотив сакральности политической власти и апокалиптики политического времени: "четвертому Риму не быти". Русское политическое время неизменно испытывает напряжение "надвигающегося конца истории", оно предельно сжато, историческая перспектива укорочена. Такое время требует предельной ответственности, собранности: именно от "третьего Рима" -- от Москвы -- зависит судьба истории -- "четвертому Риму не быти". Поэтому в русском политическом сознании неразрывно связаны судьбы России и судьбы мира -- русская душа "болеет" мировыми проблемами. Уже в XVI веке выдвигается идея "святой Руси", универсального, всемирного значения России. В. Зеньковский справедливо отмечает, что "именно отсюда и только отсюда" следует выводить все поздние политические концепции, обосновывающие "всечеловеческое призвание России". Так формируется феномен "целостности" восприятия мира, который получил особое значение в русской культуре. Христианство по самой своей сути обращено ко всему человечеству, хочет просветить и освятить всю его душу. Этот мотив, несомненно, играет важную роль и в западном христианстве, но в православии мотив целостности, доходя до абсолюта, приобретает несколько радикальный оттенок. Антитеза "все или ничего", не сдержанная житейским благоразумием, не контролируемая вниманием к практическим результатам, оставляет русскую душу чуждой житейской трезвости. В политической сфере это привело к формированию трагического архетипа политического радикализма, который красной нитью проходит через всю русскую историю: он учит бояться всякой "серединности" и умеренности, всякой "теплохладности".

Сама "политическая поэма" о "Москве -- третьем Риме" выросла на основе политического радикализма -- из страстной жажды приблизиться к воплощению Царства Божия на земле. Можно согласиться с В. Зеньковским, который считает, что возвеличивание и "освящение" царской власти не было просто утопией и выражением церковного сервилизма, а было выражением мистического понимания истории. Если смысл истории -- подготовка к Царству Божию, то самый процесс истории хотя и связан с ним, но связан непостижимо для человеческого ума. Царская власть становится той особой инстанцией, в которой происходит встреча бытия с волей Божией.

Но предельное возвеличивание царской власти сочетается с не менее радикальным выводом о том, что неправедный царь -- "не божий слуга, но диавол". Архетип российской политической власти с самого начала формируется как бинарный, радикально амбивалентный. Если русская духовность делит мир на две ипостаси -- удел света и удел мрака, -- то особенно остро это ощущается в вопросе о политической власти.

С этим связана характерная особенность восприятия политического лидера одновременно в двух ипостасях: действительно декларируемой и ей же оппозиционной. Российский лидер должен быть "сам себе оппозиционером", чтобы соответствовать архетипическому народному восприятию. Умиление перед самокритикой власти, "искренним раскаянием" самодержцев нашло отражение в известной народной пословице: "За битого двух небитых дают". Амбивалентность российского института политического лидерства и сегодня позволяет властным структурам обновляться, не меняясь по существу.

Народная душа, сомневающаяся и верящая одновременно, то возвеличивает "хорошего царя", "царя-избавителя", который облегчит путь народа в Царство Божие, то гневно клеймит "плохого царя", охотно веря в мистификации "подмены царей", "воскрешение невинно убиенных". Даже в наши дни средства массовой информации часто печатают сомнительные слухи о "двойниках Ельцина", "двойниках Лужкова" и прочее. С этим связана другая вечная тема российской политической власти -- тема политического самозванства, которая является проявлением русского политического радикализма в крайних его формах. В "смутные времена" русской политической истории за спиной царствующего государя неизменно начинает расти тень царя самозваного.

Главным парадоксом политических самозванцев в России является их страстное стремление не просто достигнуть политической власти, но непременно утвердить свою законность в глазах народа -- именно поэтому возникают слухи о чудесных воскрешениях невинно убиенных законных наследников престола, о возвращении на родину настоящих потомков княжеского рода. В представлении россиян хороший царь -- непременно и законный, и справедливый.

Деспотичный и своенравный тиран Иван Грозный был популярен в народе: одним он объявлял свою милость, другим -- свой гнев, чернил служилое дворянство и даже духовенство перед народом, "заранее предавая огулом и тех и других народному суду, которого исполнителем должен быть он сам. Царь как бы становился заодно с народом" (Н. Костомаров). Но, претерпев все жестокости "законного" царя Ивана Грозного, русский народ тем не менее отказался служить "незаконному" Борису Годунову, хотя тот всеми силами старался сыграть роль царя-избавителя. Магическая вера в сакральность законной царской власти -- вот истинная причина того, почему политической оппозиции в России так трудно завоевать всенародную любовь. Как метко заметил Н. Карамзин, государство в России "существует Государем". Но если власть в глазах народа обладает сакральностью, то народ в глазах власти, к сожалению, сакральности лишен. И. Забелин, исследовавший домашний быт русских царей, писал: "именем "государь" обозначался известный тип жизненных отношений, именно властных, оборотная сторона которых выставляла противоположный тип раба, холопа или вообще слуги. Осподарь был немыслим без холопа, так и холоп не был понятен без осподаря".

Но главный парадокс властных отношений "по вертикали" связан здесь с фигурой юродивого -- этого российского "трибуна" из народа, смело нападающего на государственную власть, которая склоняется перед сакральным величием юродства. Во имя высшей правды, принимая на себя подвиг нарочитого безумия, юродивые открыто и смело говорят в лицо власти о ее прегрешениях и преступлениях перед народом. Как отмечает В. Зеньковский, "юродство... радикально и смело, и от него веет подлинным религиозным вдохновением, перед которым склоняются все". Сакральность верховной власти в России, таким образом, уравновешивается сакральностью народного юродства. Именно феномен юродства помогает нам глубже проникнуть в архетипическую сущность православной личности в политике. Возвращаясь к теме России -- "странствующего царства", следует подчеркнуть, что православный русский народ, вдохновляясь идеалом святой Руси, видел в "странствиях" русского царства прежде всего поиски "земной правды" (что с особой силой выражали юродивые).

Русское слово "правда" трудно переводится на иностранные языки. Как отмечает С. Франк, оно одновременно означает и "истину", и "справедливость", и "моральное и естественное право". Русский народ всегда искал ту правду, которая "объяснит и осветит жизнь", правду как "свет... который просвещает всякого человека, приходящего в мир" (Ин. 1, 9), благодаря чему жизнь может стать подлинной, то есть справедливой.

Феномен "правдоискательства" и архетип "странствующего царства" неизменно провоцируют русский народ на оптимистические поиски "земного рая" или "новой жизни", генерируют особый тип сознания, которое живет идеей "светлого будущего". Не случайно миф коммунизма был адаптирован народным сознанием как политизированная версия христианского устроения на исторической земле: "Здесь будет город-сад!" Во имя осуществления идеалов "светлого будущего" русский человек способен на героизм и жертвенность, на преодоление немыслимых препятствий. Эта особая способность "жить идеей" глубоко укоренена в народном сознании и часто эксплуатируется прагматичными политиками. Российские политические лидеры привыкли обещать "светлое завтра" в надежде на то, что народ перетерпит "трагическое сегодня". И, обманывая народ, они снисходительно думают о национальном самосознании как о глубоко архаическом, традиционалистском, уступающем по всем параметрам прогрессивному западному индивидуализму. Но российское политическое сознание только по западным меркам "потребительского общества" кажется отсталым и несовременным -- в горизонте открытой истории, стоящей перед лицом нерешенных глобальных проблем, его характерные черты могут оказаться весьма продуктивными. Говоря языком современной науки, православно-христианская идентичность формирует особый тип личности с постматериалистической структурой потребностей, феномен "очарованного странника" (Н. Лесков), взыскующего не материальных ценностей, не жизненного успеха, а правды, справедливости и смысла жизни.

"Очарованный странник" -- самый свободный человек на земле, которому открыт мир и который сам открыт миру. Это тот самый "человек в поисках смысла" (В. Франкл), которого так ждет современность, чтобы выйти из тупиков технической цивилизации. И мы должны защитить этого человека, раскрыть его творческий потенциал и преимущества перед "экономическим человеком" западного мира. Экологи сегодня предупреждают нас о том, что жесткие промышленные технологии разрушают природную среду и ведут к глобальной экологической катастрофе. Но жесткие политические технологии, подавляющие социокультурную идентичность, национальный тип и национальный характер, не менее разрушительны -- они подрывают духовную энергетику нации, ведут к национальному духовному кризису.

"Экономический человек" Запада нечувствителен к духовным проблемам современного мира, у него другая шкала ценностей. Только человек, взыскующий смысла, воодушевленный идеей духовного преобразования мира, способен сегодня решить глобальные проблемы современности.

Человек, взыскующий смысла, отстаивает ценностное отношение к миру, отвергая чисто инструментальный подход. Мы здесь имеем дело с особым типом рациональности -- рациональностью по ценности. Русская духовная традиция наделяет ценности значительно большим статусом и влиянием на политическую повседневность, чем западная, уповающая на интересы. Поэтому политическая борьба в России была и остается борьбой за идеи и идеалы. Когда политик выступает от имени идеала, он задевает не слабые струны рациональности общественного сознания, а сильные струны мессианского чувства групповой психологии. В России способность жить социально значимой идеей относится к древнему архетипу кафолического, соборного сознания. Воспитанное православной традицией ("душа Православия -- соборность" -- С. Булгаков), такое сознание не есть примитивный коллективизм, который пытались проповедовать большевики. В марксистской традиции личность растворялась в коллективном действии, провозглашался примат коллективных интересов над индивидуальными. Проповедуемый социалистами социально-политический коллективизм основан на механически-атомистическом понимании общества: достижение коллективного действия здесь происходит через государственное принуждение, через внешнее объединение отдельных личностей. Кафолическое сознание, напротив, предполагает, что личность вбирает в себя полноту чужих индивидуальностей, "держит внутри себя собор со всеми" (С. Н. Трубецкой), выходит из самозамкнутости и отчужденности через кафолическое преображение. Кафолическое сознание обладает способностью и силой воспринимать и выражать сознание и жизнь целого, всего общества. Соборность держится не общностью интересов, но связью духовной и нравственной, связью общей любви. Элемент соборности в русском самосознании -- это особо ценный дар, который в самые трудные минуты российской истории спасал народ и страну. И в том, что сегодня в России это понятие воспринимается как архаичное, -- трагедия нашей культуры. Напомним, что страны Азиатско-Тихоокеанского региона успешно доказали всему миру, что их национальная традиция "адаптирующегося коллективизма" (которая весьма близка нашей, отечественной) способна создать высокосовременное общество "групповой ориентации", неиндивидуалистической правовой культуры, основанной на компромиссе.

Российским политикам еще предстоит осознать, что западная экономикоцентристская версия гражданского общества как совокупности автономных индивидов, связанных отношениями обмена, по многим параметрам уступает православно-аскетической этикоцентристской традиции гражданского общества как совокупности людей, связанных общими ценностями и базирующихся на них отношениями кооперации, сотрудничества и солидарности. В таком обществе на первый план выходят не холодные отношения обмена, а теплые отношения соучастия, где выстроены этические (а не экономические) приоритеты, которые защищают личность и права каждого человека гораздо более полно.

Православные архетипы и коды российской политической культуры при условии внедрения их в политическую практику способны сформировать мощные политические мотивации в российском обществе.

Необходимо вспомнить, что православие, как любая мировая религия, обладает высоким политическим потенциалом, обеспечивающим суперэтнический синтез, духовную интеграцию людей в ареале своего распространения. И трагедия современной российской политической культуры в том, что она слишком далеко ушла от орбиты национальной нормативно-ценностной системы, которую органично формировало православие в России на протяжении столетий.

Восстановить культурную ценность православной нормативно-ценностной системы приоритетов в политике, раскрыть преимущества этой модели перед западным "эталоном" -- вот главная задача того нового эшелона российской политической элиты, который по-настоящему задумается о политическом возрождении страны.

Вы здесь:   Главная / Самосознание и вера / «Очарованный странник» против «экономического Человека»

Новости библиотеки e-mail: