Вы здесь:   Главная / История /

Как уже не раз говорилось, первые послевоенные годы — едва ли не самый загадочный период нашей истории, что, в частности, как бы дает возможность тем или иным нынешним авторам сочинять любые небылицы об этом времени. Так, в популярном (увы!) детективе Э. Радзинского "Сталин" (1997) после сообщения о двух арестованных в 1946-м и 1947 году людях автор преподносит следующее "разъяснение":

"Вся Москва с ужасом говорила об этих арестах: неужели снова начинается 1937 год? А он уже начался..." (с. 568. Выделено мною. — В. К.)

Итак, предлагается зловещая перекличка: 1937 — 1947... Однако ведь 26 марта того самого 1947 года был издан указ об отмене в победной стране смертной казни... И есть всецело достоверные документы, свидетельств ующие, что в 1948—1949 годах в стране не было вынесено ни одного смертного приговора. Правда, 12 января 1950 года последовал указ, восстановивший смертную казнь, — по-видимому, в связи с готовившимся тогда процессом по так называемому Ленинградскому делу (о котором еще будет речь). И в течение 1950—1953 годов имели место 3894 смертных приговора1). Конечно же, цифра страшная — в среднем около тысячи приговоров за год... Но если сопо ставить ее с соответствующей цифрой 1937—1938 годов, когда было вынесено 681692 смертных приговора, то есть около 1000 за день (а не за год!), — утверждение Радзинского о начавшемся в 1947 году новом "1937-м" предстает как совершенно безответствен ная выдумка; в сопоставленных только что цифрах, если воспользоваться модной в свое время фразой, "количество переходит в качество". К сожалению, подобного рода выдумки внедряются в сознание людей уже более сорока лет, с 1956 года.

Нет сомнения, что в 1946—1953 годах было достаточно много всяческих жестокостей, несправедливостей, насилий. Но, как явствует из фактов, "политический климат" в стране стал значительно менее тяжким и жестоким, чем в предвоенное время, — не говоря уже о времени коллективизации и самой революции.

Правителей, которые начали во второй половине 1950-х годов внушать самые мрачные представления о последних годах жизни Сталина, еще можно при большом желании понять и "оправдать". Они стремились предстать в глазах людей в качестве спасителей страны от предшествующего — чудовищного по своим масштабам и беспощадности — сталинско-бериевского (как тогда говорилось) политического террора, который к тому же с течением времени якобы все более возрастал, и если бы, мол, Иосиф Виссарионович прожил еще хотя бы год-другой или если бы власть после его смерти захватил бы Лаврентий Павлович, террор этот привел бы к совсем уж тотальной гибели населения...

Наиболее тщательный и вместе с тем наиболее объективный — отнюдь не закрывающий глаза на произвол и жестокость — исследователь ГУЛАГа, В. Н. Земсков, отметил, что Н. С. Хрущев, "с целью помасштабнее представить собственную роль освободителя жертв сталинских репрессий, написал: "...Когда Сталин умер, в лагерях находилось до 10 млн человек". В действительности же 1 января 1953 года в ГУЛАГе содержалось 2468524 заключенных . И, сообщает В. Н. Земсков, со хранились "копии докладных записок руководства МВД СССР на имя Н. С. Хрущева с указанием точного числа заключенных, в том числе и на момент смерти И. В. Сталина. Следовательно, Н. С. Хрущев был прекрасно информирован о подлинной численности гулаговских заключенных и преувеличил ее в четыре раза преднамеренно"2).

К этому суждению В. Н. Земскова необходимо добавить следующее. Хрущев, называя способную потрясти цифру "10 млн", стремился к тому же внушить, что речь идет главным образом о политических заключенных. Правда, опасаясь, надо думать, совсем уж завраться, Никита Сергеевич вслед за цитированной фразой о "10 млн" оговорил: "Там (то есть в десятимиллионном ГУЛАГе. — В. К.), конечно, были и уголовники ..."3), но явно хотел, чтобы это "были" понималось в том смысле, что "уголовники" составляли скромное меньшинство заключенных. Между тем в действительности доля политических заключенных в начале 1953 года, как это непреложно явствует из исследования В. Н. Земскова, составляла в начале 1953 года 21 процент от общего числа заключенных (ИТЛ и ИТК), — то есть немногим более 1/5... И, значит, Хрущев, который, называя цифру 10 млн заключенных ко времени смерти Сталина, конечно же, "подразумевал", что это, главным образом, жертвы сталинско-бериевского политического террора, преувеличивал не в четыре, а в двадцать раз!

Но о политических репрессиях 1946 — 1953 годов мы еще будем говорить. Прежде целесообразно обратить внимание на своего рода иронию истории. Дело в том, что инициатором обличения послевоенного сталинского террора и практической ликвидации его последствий был не кто иной, как Л. П. Берия, которого затем объявили главным исполнителем злодейской воли Сталина, а во многом даже и "вдохновителем" этой воли.

После смерти Сталина Лаврентий Павлович занял второе (первое — Г. М. Маленков) место в правящей иерархии, а также возглавил новое Министерство внутренних дел, в котором соединились два ранее (с 1943 года) самостоятельных ведомства — государственной безопасности (НКГБ—МГБ) и внутренних дел (НКВД—МВД).

В наше время был опубликован ряд исследований (и, надо сказать, самых различных авторов), в которых на основе непреложных фактов показано, что именно Берия был наиболее решительным и последовательным сторонником "разоблачения культа" Сталина, для чего у него, в частности, имелись личные мотивы: в 1951—1952 годах развертывалось следствие по так называемому мегрельскому (мегрелы, или, иначе, мингрелы, — одно из грузинских племен) делу, которое представляло грозную опасность для самого Берии4). И именно он первым публично констатировал, что в стране нарушаются "права граждан", упомянув об этом в своей речи, произнесенной непосредственно над гробом Сталина 9 марта 1953 года!

Берия был официально утвержден на посту министра ВД 15 марта, но уже через десять дней, 26 марта, этот, без сомнения, энергичнейший деятель представил в Президиум ЦК проект амнистии, согласно которому подлежало немедленному освобождению около половины людей, находившихся тогда в заключении. 27 марта проект был утвержден Президиумом ЦК и, в общем, реализован уже к 10 августа 1953 года5).

Стоит сразу же сказать, что государственные амнистии отнюдь не обязательно обусловлены "гуманными" соображениями; это практикуемый с древнейших времен способ привлечения симпатий населения на сторону власти . И, конечно же, Лаврентий Павлович ни в коей мере не являл собой "гуманиста". К тому же многие люди, в чье сознание внедрена предложенная в 1956 году картина последних лет правления Сталина, скажут, по всей вероятности, что Берия в 1953 году лицемерно освобождал тех, кого он сам же и посадил ранее...

Однако версия, согласно которой именно Берия руководил политическими репрессиями послевоенного периода или, по крайней мере, играл в них очень большую роль, совершенно не соответствует действительности, — хотя до сего дня эта версия преподносится во множестве сочинений, в том числе и в детективе Радзинского, изданном в 1997 году, когда, казалось бы, не так уж трудно было убедиться в ее вымышленности.

Имевшие место в 1953 году арест и казнь Берии, который являлся вторым лицом в государственной власти, нуждались в "оправдании", а кроме того, крайне выгодно было превратить его в козла отпущения, — отсюда и объявление Берии своего рода сверхпалачом, который, мол, не только выполнял, но и намного перевыполнял сталинские указания по части политических репрессий.

Дабы яснее представить себе суть дела, следует вспомнить, что после Октября 1917 года были созданы два различных ведомства — Наркомат внутренних дел (НКВД) и Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК), превращенная в 1922 году в Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ). НКВД в сущности не занимался политическими репрессиями; характерно, что имена наркомов внутренних дел конца 1910 — начала 1930-х годов — А. И. Рыков, Г. И. Петровский, В. Н. Толмачев — не несут в себе ничего "пугающего"; правда, ныне вызывает негативную реакцию имя наркома в 1923—1927 годах А. Г. Белобородова, но это обусловлено не его деятельностью на посту главы НКВД, а тем, что ранее, в 1918 году, он играл одну из ведущих ролей в уничтожении царской семьи.

Аббревиатура "НКВД" приобрела зловещий ореол лишь после того, как 10 июля 1934 года в НКВД влилось ОГПУ, наименованное теперь "Главным управлением государственной безопасности — ГУГБ". Во главе нового НКВД с июля 1934 года находился Г. Г. Ягода, а с 1 октября 1936-го до 7 декабря 1938-го — Н. И. Ежов, — то есть примерно по два года с четвертью каждый, после чего оба были отрешены от своих постов и затем арестованы и казнены. Берия, сменивший Ежова, призван был, как это точно известно, решительно укротить поток репрессий. Это ясно уже хотя бы из того, что в 1937 году было вынесено 353074 смертных приговора по политическим обвинениям, в 1938-м — 328618 таких приговоров, а в 1939-м — всего лишь 2552 и в 1940-м — 16496); к тому же значительная часть приговоренных к смерти в 1939—1940-м принадлежала к "людям Ежова" — во главе с ним самим... И их уничтожение было, очевидно, неизбежным итогом осуществлявшихся ими репрессий...

Берия играл иную, в значительной мере противоположную роль, и казнь постигла его только через пятнадцать лет после того, как он возглавил НКВД (и вовсе не за "палачество"; в 1953 году о его роли в репрессиях не было речи — эту тему выдвинули и широко развернули только в 1956 году!) Но во главе репрессивного аппарата Берия пробыл не дольше, чем Ежов: 3 февраля 1941 года, то есть спустя именно два года с четвертью после занятия Берией поста наркома, единый НКВД был опять разделен на два ведомства (таким образом, восстановился тот порядок, который имел место до июля 1934 года) — собственно НКВД, возглавленный Берией, и НКГБ, во главе которого стал бывший первый заместитель Берии В. Н. Меркулов.

Правда, разразившаяся менее чем через пять месяцев Отечественная война заставила приостановить "раздел" наркомата, но 14 апреля 1943 года, после победного перелома в Сталинградской битве и вынужденного бегства врага на запад с Ржевского рубежа, НКВД был окончательно поделен на наркоматы внутренних дел и государственной безопасности (лишь в марте 1953-го они были ненадолго воссоединены по предложению того же Берии).

Между прочим, в ходе "разоблачения" Берии в июле 1953 года А. И. Микоян, который в годы войны занимал одно из высших мест в государственной иерархии и был, естественно, осведомлен о происходившем, засвидетельствовал: "Во время войны товарищ Сталин разделил МВД (вернее, НКВД. — В. К.) и Госбезопасность", и это "было сделано из недоверия к Берии"7).

Мне представляется, что дело было не столько в недоверии к самой личности Берии, сколько в нежелании Сталина доверять Госбезопасность на длительное время одному человеку. Сменивший Берию Меркулов был отстранен (если учитывать его первое назначение на пост наркома ГБ в феврале 1941-го) через пять лет, в мае 1946-го; те же пять лет "продержался" и его преемник — В. С. Абакумов, который, правда, был в 1951 году не только снят со своего поста, но и арестован.

Итак, еще с апреля 1943 года Берия не руководил аппаратом политических репрессий — НКГБ (с 1946-го — МГБ); до 29 декабря 1945 года он оставался наркомом ВД, а затем покинул и этот пост, сосредоточившись на деятельности в качестве главы (с 20 августа 1945-го) "Спецкомитета" по атомной энергии.

Могут возразить, что во главе Госбезопасности с апреля 1943-го до мая 1946 года стоял его бывший заместитель (и вообще "человек Берии") Меркулов; однако теперь нарком ГБ непосредственно подчинялся не своему прежнему патрону, а "куратору" НКГБ — секретарю ЦК и начальнику Управления кадров ЦК Г. М. Маленкову. И известно, что у Меркулова сразу же возникли конфликты с Берией, которые имели весьма выразительный финал: когда Берия в марте 1953 года, после смерти Сталина, встал во главе вновь объединенного МВД-МГБ, он назначил на ответственные посты почти всех своих ближайших соратников конца 1930-х — начала 1940-х годов, однако Меркулова (несмотря на его просьбу)8) отверг.

Не приходится уже говорить о последующих годах (май 1946 года — март 1953-го), когда во главе Госбезопасности стояли люди, чуждые или даже враждебные Берии — В. С. Абакумов и, затем, С. Д. Игнатьев (о них еще будет речь). Следует также отметить, что почти все ближайшие "люди Берии" (Б. З. Кобулов, Л. Е. Влодзимирский, П. Я. Мешик и другие), занимавшие при нем высокие посты в НКГБ, в 1946 году были переведены в иные сферы деятельности.

Превращение Берии (в различных заявлениях Хрущева и других) в виновника всех политических репрессий с конца 1930-х до начала 1950-х годов, а также общая атмосфера засекреченности привели к тому, что даже, казалось бы, хорошо осведомленные авторы усматривали в Лаврентии Павловиче главного палача. Так, знаменитый писатель Константин Симонов, который в 1952—1956 годах был кандидатом в члены самого ЦК КПСС, писал в 1979 году, — притом обращаясь скорее к по томкам, чем к современникам (его мемуары были опубликованы через десять лет после его кончины, в 1989 году): "Какое-то время перед смертью Сталина Берия не находился на посту министра государственной безопасности, хотя и продолжал практически в той или иной мере курировать министерства государственной безопасности и внутренних дел"9).

Можно допустить, что Берия как-то влиял на "практику" МВД, главой которого с конца 1945 года до марта 1953-го был его бывший первый заместитель (по НКВД) С. Н. Круглов. Но нет никаких оснований полагать, что Берия в 1946—1952 годах имел возможность влиять на практику МГБ. Об этом ясно говорит, например, тот факт, что в 1951 году были арестованы по обвинению в "сионистском заговоре" оставшиеся и после 1946 года на службе в МГБ близкие Берии люди — генерал-лейтенант Л. Я. Райхман, генерал-майор Н. И. Эйтингон, полковник А. Я. Свердлов и другие, — но только став главой объединенного МВД в марте 1953 года, Берия смог освободить их из заключения и назначить на ответственные посты в своем министерстве...

Один из тех очень и очень немногих людей, которые занимали высокие должности в НКГБ—МГБ с конца 1930-х до 1953 года и вместе с тем дожили до поры широкой "гласности", генерал-лейтенант ГБ П. А. Судоплатов (1907—1996), безоговорочно утверждал, что в послевоенные годы Берия был "отстранен от курирования любых дел, связанных с госбезопасностью"10), — отметив, правда, что, поскольку Лаврентий Павлович руководил "Спецкомитетом" по атомной бомбе, он все же имел дело с МГБ — но только по линии внешней разведки, добывавшей сведения об атомной программе Запада (там же, с. 503).

Многое из того, что известно о Л. П. Берии, не дает оснований видеть в нем (а некоторые нынешние авторы к этому склонны) "позитивную" фигуру, хотя в огромной энергии и организаторских способностях ему не отказывали подчас даже те, кто проклинали его, — как, например, академик А. Д. Сахаров, работавший восемь лет под его руководством. Но независимо от личных качеств Берии сами исторические обстоятельства складывались так, что, будучи дважды — в декабре 1938 года и в марте 1953-г о — назначаем главой Госбезопасности, он оба раза имел задачу не раздуть пламя репрессий, а, напротив, пригасить его. А между апрелем 1943 года и мартом 1953-го Берия, как уже сказано, вообще не был причастен к политическим репрессиям.

Тем не менее — и в этом со всей очевидностью выражается загадочность или, скажем так, туманность нашей истории послевоенных лет — о Берии и по сей день пишут как о своего рода суперпалаче того времени, прямом виновнике гибели миллионов или хотя бы сотен тысяч (это, как еще будет показано, совершенно непомерные гиперболы) политических обвиняемых, — хотя при этом обычно добавляют, ч то Берия выполнял — или, вернее, "перевыполнял" — указания Сталина.

О Берии как о главном палаче послевоенного времени многократно говорится в сочинении небезызвестного Волкогонова, и наиболее странен и даже курьезен тот факт, что этот автор, ранее других получивший доступ к секретным архивам, в месте с тем цитирует сохранившееся в них письмо начальника охраны Сталина, генерал-лейтенанта ГБ Н. С. Власика. В качестве одной из главных фигур ГБ он не мог не знать истинного положения вещей. А он писал, что Сталин, "находясь на юге после войны... (в ноябре—декабре 1945-го. — В. К.), дал указание отстранить Берию от руководства в МГБ"11) (вернее, в НКВД: официально Берия был освобожден от поста наркома ВД 29 декабря 1945 года). Тем не менее Волкогонов приписал Берии чуть ли не все политические "дела" 1946-го — начала 1953 годов!

Уже сам по себе тот факт, что главная (или, скажем, вторая по важности) роль в послевоенных политических репрессиях приписывается лицу, которое этой "деятельностью" вообще с 1943 года не занималось, неоспоримо говорит о несостоятельности множества нынешних сочинений о том времени. Вот, скажем, уже не раз упоминавшийся изданный в 1997 году опус Радзинского "Сталин", автор которого, беспардонно заявляя о своем доскональном изучении даже малодоступных архивных документов, вместе с тем утверждает, что в послевоенные годы "МГБ и МВД" были будто бы "ведомствами Берии" (с. 571), между тем как Лаврентий Павлович не "ведал" МГБ (точнее, НКГБ) с апреля 1943-го, а МВД (НКВД) с декабря 1945-го!

Кто-либо может подумать о несущественности обсуждаемого вопроса и сказать примерно так: ну, допустим, репрессиями после войны заправлял не Берия, а некие другие "соратники" Сталина, но разве это столь уж важно? Дело в том, однако, что само по себе приписывание Берии главной роли в послевоенных репрессиях, к которым он непричастен, ясно говорит о заведомой неизученности проблемы в целом. Если имеет место такое безосновательное представление о руководителе репрессивного аппарата послевоенных лет, вполне естественно полагать, что столь же неадекватны и нынешние представления о самом этом аппарате и его деятельности. Впрочем, прежде чем обратиться к этой деятельности, целесообразно прояснить вопрос о ее руководителях.

В период с середины марта до начала мая 1946 года была осуществлена кардинальная замена руководства Госбезопасности. Почти все "люди Берии", занимавшие ранее высшие посты в НКГБ-МГБ, получили тогда другие назначения. Более того, был освобожден от двух своих постов — секретаря ЦК и начальника Управления кадров ЦК (которое "курировало" ГБ) — Г. М. Маленков, занимавший эти посты с 1939 года. Нередко этот факт толкуется как "опала" Маленкова, однако, если проанализировать ситуацию в целом, становится ясно, что дело шло прежде всего о замене руководства ГБ, а не о "гонении" на самого Маленкова. Во-первых, именно тогда его возвысили из кандидатов в члены Политбюро в полноправные члены, а утрата титула секретаря ЦК была через несколько месяцев (8 октября 1946 года) как бы компенсирована назначением Георгия Максимилиановича заместителем председателя Совета министров СССР (то есть Сталина; эту честь разделяли с ним тогда всего лишь восемь лиц). Во-вторых, спустя сравнительно недолгое время, 1 июля 1948 года, Маленков был вновь утвержден секретарем ЦК, — хотя и без "кураторства" над МГБ.

Вместо Маленкова курирование МГБ было поручено новому (с 18 марта 1946 года) секретарю и начальнику Управления кадров ЦК А. А. Кузнецову, который ранее был 1-м секретарем Ленинградского обкома партии. Далее, 4 мая 1946-го был смещен со своего поста министр ГБ В. Н. Меркулов, а также переведены в другие ведомства главные его сослуживцы.

Новый (с 1946-го по 1951 год) министр ГБ, В. С. Абакумов, до 1943 года служил в НКВД под руководством Берии, но 14 апреля этого года он был назначен начальником Главного управления контрразведки (ГУКР), более известного под названием СМЕРШ ("Смерть шпионам"), которое входило не в НКВД или НКГБ, а в наркомат обороны (НКО) СССР и подчинялось непосредственно Сталину как наркому обороны; Абакумов стал тогда и заместителем наркома обороны (то есть Сталина). И закономерно возникли отразившиеся в целом ряде документов и свидетельств соперничество и даже прямая вражда Абакумова и Берии (а также Меркулова и других). Между тем до сего дня в сочинениях иных "историков" говорится о неизменном сотрудничестве Берии и Абакумова, — хотя давно известно, что, став снова в марте 1953 года министром внутренних дел, Берия не только не освободил из заключения (как он освободил ряд своих бывших сослуживцев) арестованного в июле 1951 года Абакумова, но, напротив, предъявил ему новые тяжкие обвинения.

А после ареста Берии в конце июня 1953 года Хрущев и другие в своекорыстных целях без всяких оснований зачислили Абакумова в "сподвижники" Берии, который, как уже сказано, еще с декабря 1945 года не имел отношения к так называемым "органам". Но Хрущеву и другим, превратившим Берию в козла отпущения, очень выгодно было присоединить к нему Абакумова, дабы получилось так, что и в 1946—1951 годах всеми репрессиями заправлял Берия, — пусть и с необходимой помощью Абакумова. На деле же, начиная с весны 1946 года, в репрессивном аппарате была такая верховная иерархия (вполне ясная из сохранившихся документов): министр Абакумов, секретарь ЦК Кузнецов и непосредственно над ним — сам Сталин.

Однако не прошло и трех лет, и 28 января 1949 года Кузнецов был снят с поста секретаря ЦК, 27 октября арестован и, позднее, 1 октября 1950-го, расстрелян. МГБ вроде бы осталось без "куратора" в секретариате ЦК. И это по меньшей мере странно. Правда, авторов многих сочинений проблема не волнует, ибо они по-прежнему считают, что МГБ бессменно "курировал" Берия.

Между тем есть достаточные основания полагать, что с декабря 1949-го до марта 1953 года "куратором" МГБ в ЦК являлся не кто иной, как Никита Сергеевич Хрущев!

Правда, прямых документальных подтверждений этого нет (или, по крайней мере, документы пока не обнаружены). Но, как уже отмечалось, масса документов была по указанию Хрущева уничтожена; кроме того (о чем также шла речь), в последние свои годы Сталин в особо "секретных" делах стремился обойтись вообще без документов, ограничиваясь устными директивами; наконец, разного рода косвенные подтверждения этой роли Хрущева имеются в немалом количестве.

Как известно, Хрущев с января 1938 года управлял Украиной. Но почти через двенадцать лет, в декабре 1949-го, Сталин неожиданно вызывает его в Москву, и он становится одним из пяти (Сталин, Маленков, Пономаренко, Суслов, Хрущев) тогдашних секретарей ЦК (и, одновременно, 1-м секретарем МК). Свершившееся, конечно же, было очень важной для Хрущева переменой, и в своих устных воспоминаниях, записанных в конце 1960-х — начале 1970-х годов на магнитофон, он несколько раз возвращался к этому сюжету.

По его словам, Сталин так объяснил причину и смысл его нового назначения: "У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо — в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве..."12) И далее: "Когда я стал секретарем ЦК ВКП(б)... Ленинградская парторганизация вовсю громилась. Сталин, сказав, что мне нужно перейти в Москву, сослался тогда на то, что в Ленинграде раскрыт заговор" (там же, с. 216). И в другом месте: "Сталин говорит: "Мы хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно в Ленинграде, выявлены заговоры. Неблагополучно и в Москве..." (там же, с. 260) и т. п.

Едва ли есть основания истолковать все это иначе, как решение Сталина поручить Хрущеву борьбу с этими самыми "заговорами", для чего, понятно, Никита Сергеевич должен был опираться на МГБ, — то есть быть его "куратором".

Но Хрущев в тех же воспоминаниях утверждает, что у МГБ был тогда тайный куратор. Он признает, что Абакумова "Сталин назначил в Госбезопасность тогда, когда Берия был освобожден от этой работы". Но, по его словам, "Сталин мог и не знать", что "Абакумов не ставил ни одного вопроса перед Сталиным, не спросив у Берии... Берия давал директивы, а потом Абакумов докладывал, не ссылаясь на Берию" (с. 224).

И Хрущев уверяет, что "тайный" куратор Берия осуществил Ленинградское дело, сам же он ни в коей мере не был к нему причастен. Ко времени суда над "ленинградцами" Хрущев уже около десяти месяцев был секретарем ЦК, но, если верить его воспоминаниям, он не только не участвовал в этом деле, но и почти ничего о нем не знал: "...обвинили "группу Кузнецова" в Ленинграде, будто там проявили "русский национализм" и противопоставили себя общесоюзному ЦК. Что-то в этом духе, точно не помню, а документов я не видел... Со мной о "ленинградском деле" Сталин никогда не говорил" (с. 219, 225).

Итак, Сталин, призвав Хрущева в Москву для борьбы с "заговорами", или вдруг забыл об этом, или же отказался от своего намерения; правда, ни о каких иных сталинских поручениях себе как секретарю ЦК Хрущев не сообщает. Более того: он не называет и какого-либо другого секретаря ЦК, которому Сталин поручил тогда руководить расследованием "заговоров" (ведь Берия якобы занимался этим делом тайно от Сталина).

В своем тщательном анализе дела Абакумова, основанном на имеющихся документах, К. А. Столяров упоминает, что в декабре 1949 года Хрущев "возглавил кадровую работу в ЦК"1 3), — то есть стал исполнять те функции, которые исполняли в 1939-м — начале 1946 года Маленков, а в 1946-м — начале 1949-го А. А. Кузнецов. По-видимому, из-за отсутствия точных документальных сведений К. А. Столяров не конкретизирует эту "кадровую работу" Хрущева. Вместе с тем он упоминает, что в 1951 году Сталин "создал комиссию для проверки работы МГБ в следующем составе: Маленков, Берия, Шкирятов и Игнатьев" (там же, с. 63). Но в ком-либо из членов этой временной комиссии едва ли уместно видеть постоянного куратора МГБ; естественно как раз полагать, что комиссия так или иначе "проверяла" и "работу" куратора (то есть Хрущева).

И в высшей степени многозначительно то место книги К. А. Столярова, в котором речь идет о суде над Абакумовым в декабре 1954 года, когда Хрущеву фактически уже принадлежала вся власть в стране. Абакумов, констатирует К. А. Столяров, "был одним из немногих, кто знал обо всех злодеяниях власть имущих, в том числе и Хрущева... я основываюсь на том, что торопил следствие и пытался форсировать события генерал-полковник Серов, человек Хрущева... Хрущев стремился как можно быстрее разделаться с Абакумовым — его расстреляли через час с четвертью после оглашения приговора... Сразу же по окончании процесса над Абакумовым генеральный прокурор СССР Руденко позвонил из Ленинграда в Москву, рубленой фразой доложил Хрущеву о выполнении задания и спросил, можно ли закругляться... Во время этого телефонного разговора рядом с Руденко стоял Н. М. Поляков, тогда секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, у которого я и узнал подробности... Почему Хрущев так энергично спровадил Абакумова на тот свет? Чего он опасался? Определенно ответить на эти вопросы крайне сложно, — находясь у власти, Хрущев позаботился о том, чтобы изобличавшие его документы были уничтожены... Противозаконные действия Хрущева — тропа не торная, она ждет своего исследования" (там же, с. 120, 121, 122. — Выделено мною. — В. К.).

Выше приводились хрущевские уверения, согласно которым он не имел ровно никакого отношения к Ленинградскому делу, даже и "документов не видел". Но на всякий случай Никита Сергеевич все же сделал следующую оговорку: "Не зная подробностей этого дела, допускаю, что в следственных материалах по нему может иметься среди других и моя подпись"14).

Как же так? "Документов не видел", а подпись под ними, "допускаю", поставил?! Или другое противоречие: Сталин переводит Хрущева (по его же признанию) в Москву секретарем ЦК из-за Ленинградского дела, но затем- де не говорит ему об этом деле ни словечка!

Сию нескладицу можно объяснить тем, что Никита Сергеевич диктовал цитируемые фразы в возрасте около (или даже более) 75 лет, уже затрудняясь свести концы с концами, и невольно кое в чем "проговорился" об истинном положении вещей. Вот еще один вероятный "проговор" в хрущевских воспоминаниях, касающийся известного "дела врачей": "Начались допросы "виновных", — поведал Хрущев. — Я лично слышал, как Сталин не раз (Выделено мною. — В. К.) звон ил Игнатьеву. Тогда министром госбезопасности был Игнатьев. Я знал его... Я к нему относился очень хорошо... Сталин звонит ему... выходит из себя, орет, угрожает" и т. п. ("Вопросы истории", 1991, 12, с. 72). Естественно встает вопрос, почему Сталин многократно звонил министру ГБ именно в присутствии Хрущева? Не мог выбрать другое время или же специально вел эти разговоры с Игнатьевым при участии куратора МГБ?

Еще раз повторю, что документы, которые дали бы возможность бесспорно показать "кураторство" Хрущева над МГБ в последние годы жизни Сталина, либо были уничтожены, либо вообще не существовали: сам Хрущев свидетельствовал о стремлении Сталина ограничиваться устными директивами членам Политбюро (Президиума) ЦК, и поручение Хрущеву шефствовать над ГБ, вполне возможно, никак не фиксировалось.

Выше цитировалось утверждение, согласно которому Хрущев официально ведал "кадровой работой", — как Маленков и, затем, Кузнецов. Но историк Ю. Н. Жуков уверяет, что еще 10 июля 1948 года Политбюро приняло решение о реорганизации ЦК, в результате чего, в частности, "Управление кадров раздробили на семь самостоятельных производственно-отраслевых отделов" (см. кн.: Н. С. Хрущев (1894—1971). — М., 1994, с. 149). Не исключено, что дело обстояло именно так, и Хрущев в конце 1949-го — начале 1953 года курировал ГБ не по "должности", а по личному указанию Сталина; впрочем, Никита Сергеевич мог ведать тем из семи отделов, которому была поручена "отрасль" Госбезопасности...

На известном Пленуме ЦК в июне 1957 года, "разоблачавшем" Молотова, Маленкова и Кагановича, генеральный прокурор Р. А. Руденко утверждал, что Абакумов организовывал Ленинградское дело "с ведома" Маленкова, но тот резонно возразил: "Почему с моего ведома, когда Абакумов не был мне подчинен"15). На том же Пленуме Маленкова обвинили в том, что он однажды в "особой тюрьме" допрашивал арестованных по Ленинградскому делу людей. Маленков признал, что "выезжал в тюрьму по поручению тов. Сталина в присутствии товарищей, которые сидят здесь" (то есть других членов Политбюро 1949 года). На что последовала реплика:

"Хрущев: Я тоже здесь сижу, но я не выезжал и не знаю, кто туда выезжал.

Маленков: Ты у нас чист совершенно, тов. Хрущев" (там же, с. 48).

Маленков на этом пленуме явно опасался окончательно разгневать Хрущева, но все же, кажется, не удержался и, как можно предположить, намекнул, что не ему, а именно Хрущеву был с декабря 1949 года "подчинен" Абакумов; при этом фраза: "Ты у нас чист совершенно, тов. Хрущев", — явно имела противоположный смысл. Впоследствии за Маленкова (конечно, с его слов) договорил его сын Андрей Георгиевич, который писал:

"В конце сороковых годов... Хрущев занимал пост секретаря ЦК по кадрам и, по долгу службы контролируя деятельность репрессивных органов, нес личную вину за гибель А. Кузнецова и других ленинградских руководителей. Боясь, как бы на готовящемся судилище (в 1957 году. — В. К.) над Маленковым не всплыла его собственная неприглядная роль в "ленинградском деле", Хрущев должен был... всю вину свалить на Маленкова"16)

Определенным подтверждением хрущевского кураторства над МГБ является рассказ очевидца, П. Дерябина, о том, как после ареста Абакумова именно Хрущев объяснял, почему это произошло, сотрудникам министерства и назвал одной из основных причин "запоздалое обнаружение ленинградского заговора" (Абакумовым)17). При этом важно отметить, что Дерябин в своем рассказе преследовал цель не "обличать" Хрущева, а только сообщить его версию краха Абакумова.

В высшей степени показателен и тот факт, что после ареста Абакумова и многих его сослуживцев "освободившиеся" руководящие посты в МГБ занял, как установил первоклассный историк Г. В. Костырченко, целый ряд "людей Хрущева", переведенных в Москву с Украины (где он, как мы помним, был 1-м секретарем ЦК с января 1938 года до декабря 1949-го) — секретарь Винницкого обкома партии В. А. Голик, Херсонского — В. И. Алидин, Кировоградского — Н. Р. Миронов, Ворошиловградского — Н. Г. Ермолов, Одесского — А. А. Епишев18). Особенно многозначительна в этом отношении фигура Епишева, который с 1940 года был 1-м секретарем Харьковского обкома, а с 1943-го — членом Военного совет а 40-й армии, входившей в 1-й Украинский фронт, членом Военного совета коего являлся Хрущев; после войны Епишев стал секретарем ЦК Украины по кадрам, а после перевода Хрущева в Москву, побыв краткое время 1-м секретарем Одесского обкома, отправился в сто лицу, — то есть двигался за Хрущевым как нитка за иголкой. И в сентябре 1951-го Епишев занял один из важнейших постов в МГБ — заместителя министра по кадрам. Не менее характерно, что в 1953-м, после того, как главой МВД стал Берия, Епишев возвратился на пост 1-го секретаря Одесского обкома (позднее Хрущев назначит его начальником Главного политического управления армии и флота). Едва ли Хрущев смог бы внедрить в 1951 году на высокие посты в МГБ такое количество "своих людей", если бы он не курировал это министерство.

Об этом свидетельствовал и П. А. Судоплатов: "Во время последних лет сталинского правления Хрущев... расставлял своих людей на влиятельных постах. Редко замечают, что Хрущев умудрился... внедрить четырех своих ставленников в руководств о МГБ-МВД: заместителями министра стали Серов, Савченко, Рясной и Епишев. Первые трое работали с ним на Украине . Четвертый служил под его началом секретарем обкома в Одессе и Харькове" (цит. соч., с. 543—544).

Стоит еще привести хрущевскую реплику на июльском пленуме ЦК 1953 года, посвященном "разоблачению" Берии. На нем, в частности, выступал Н. Н. Шаталин , который с 1938 года состоял в аппарате ЦК партии и так или иначе ведал МГБ, побывав даже 1-м заместителем начальника Управления кадров ЦК. Он, очевидно, был слишком замешан в репрессивных делах, и четыре года спустя, на июньском Пленуме ЦК 1957-го, когда "разоблачались" Молотов, Маленков и Каганович, А. А. Громыко заявил, что "если бы взяла руководство в свои руки тройка (выше поименованная. — В. К.) и их сообщники, то, наверное, опять появилась бы тень Шаталина или какого-либо его эквивалента. А этих людей не надо учить, как расправляться с кадрами"19).

Но в июле 1953-го Шаталин еще не считался вершителем "расправ с кадрами" и всячески обличал на Пленуме Берию. Он заявил, в частности: "Мы в аппарате Центрального Комитета чувствовали явную ненормальность в отношениях с Министерством внутренних дел (во главе которого с марта 1953-го — то есть в течение предыдущих трех с половиной месяцев — стоял Берия. — В. К.), в особенности по работе с кадрами. Берия в последнее время настолько обнаглел, что... во многих случаях назначал и смещал людей без решения Центрального Комитета... Я пытался роптать, выражая недовольство...

Хрущев. Было это.

Шаталин. Но Никита Сергеевич мне говорил, что в данных условиях проявление недовольства в такой форме — это ни больше ни меньше как махание руками с оставлением их в воздухе..."20) (Выделено мною. — В. К.)

Шаталин в этом тексте явно сопоставлял характер контроля ЦК (вернее, соответствующего его подразделения) над "органами" до Берии и при Берии, когда он, Шаталин, и стоявший над ним Хрущев в сущности вообще утратили сей контроль. А из этого уместно сделать вывод, что и Хрущев, и подчиненный ему Шаталин курировали (и надежно!) МГБ до марта 1953 года.

Конечно, проблема нуждается в дальнейшем исследовании, но все же есть существенные основания заключить из вышеизложенного, что с декабря 1949-го именно секретарь ЦК Хрущев — разумеется, под руководством Сталина — ведал делами МГБ и, приписывая эту роль Берии или Маленкову, как говорится, наводил тень на плетень.

Видный государственный деятель, с 1944-го по 1985 год игравший первостепенную роль в развитии экономики страны, Н. К. Байбаков — человек, понятно, о многом осведомленный — впоследствии писал: "Кляня и понося Сталина... кликушески разоблачая его культ, Хрущев... отводил обвинения прежде всего от самого себя... Именно он известен массовыми "московскими (1936—1937 годов. — В. К.) процессами" над "врагами народа", разоблачениями и расстрелами, в которых он был одной из самых ответственных инициативных фигур. Это он — главный зачинщик массового террора на Украине... громче всех и яростней всех разоблачал, арестовывал и казнил людей... на Украине, а потом в Москве (с декабря 1949-го. — В. К.)... Нужно было отвлечь внимание людей от себя, от личной причастности к произволу... и Хрущев... поспешил стать в позу некоего верховного судьи всего "сталинского времени"..."21)

И если это так, Хрущев всецело разделяет со Сталиным ответственность за репрессии начиная с декабря 1949-го, в том числе за Ленинградское дело и "многоплановое" дело о "сионистском заговоре". Поскольку Никита Сергеевич был склонен ко всякого рода "импровизациям", он, например, 29 августа 1956 года — то есть через полгода после зачитанного им на ХХ съезде КПСС резко "антисталинского" доклада, — беседуя с прокоммунистическими гостями из Канады, неожиданно выразил свое полное согласие со Сталиным по одному из главных обвинений в адрес "сионистов":

"Когда из Крыма выселили татар, — заявил Хрущев, — тогда некоторые евреи начали развивать идею о переселении туда евреев, чтобы создать в Крыму еврейское государство. А что это было бы за государство? Это был бы американский плацдарм на юге нашей страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным"23) (выделено мною. — В. К.).

Впоследствии Хрущев в своих надиктованных воспоминаниях утверждал нечто прямо противоположное. Речь шла об одном из ответвлений "сионистского заговора" — группе евреев, работавших на Московском автозаводе имен и Сталина (ЗИС), главой которой считался помощник директора завода А. Ф. Эйдинов. "Дело" этой группы исследовано Г. В. Костырченко, в книге которого приводятся, в частности, "зафиксированные" МГБ слова главного ревизора ЗИСа, Е. А. Соколовской: "Советским евреям не нужен маленький неблагоустроенный Биробиджан. Это унизительно для евреев. Нужно создать союзную еврейскую республику в Крыму..."24)

Хрущев в своих воспоминаниях поведал: "Когда я вернулся в Москву (в декабре 1949-го. — В. К.), были проведены большие аресты среди работников ЗИСа (автомобильного завода имени Сталина). Возглавлял "заговорщическую организацию американских шпионов" помощник директора ЗИСа Лихачева. Не помню сейчас его фамилии (Эйдинов. — В. К.), но я лично знал этого паренька — щупленького, худенького еврея... Я и не знал, что он является, как его потом обозвали, главой американских сионистов... Но с зисовцами расправились. Абакумов, то есть нарком (министр. — В. К.) госбезопасности, сам вел дознание... И все они были расстреляны. Вот какая существовала в Москве атмосфера в то время, когда я вторично приехал туда с Украины"25).

Бедный Никита Сергеевич, вынужденный жить в Москве, где такая мрачнейшая атмосфера! Впрочем, он запамятовал, что она, как явствует из сохранившихся документов, не помешала ему действовать очень энергично и в хорошем темпе:

"В феврале 1950 года (то есть вскоре же после перевода в Москву. — В. К.) Сталин назначил Хрущева председателем комиссии по расследованию положения дел на ЗИСе. Оперативно была проведена проверка и подготовлена итоговая записка, в которой предлагались самые радикальные и суровые меры. И тогда Сталин приказал МГБ действовать. 18 марта 1950 года забрали на Лубянку Эйдинова... Потом в течение нескольких месяцев арестовали десятки других работников завода"26), и в ноябре того же года были вынесены "самые суровые" приговоры.

И многозначительно, что даже еще в августе 1956 года (см. выше цитату из беседы с канадцами) Хрущев был "полностью согласен" с обвинениями по адресу "некоторых евреев", желавших создать свое государство в Крыму, — согласен, видимо, потому, что шестью годами ранее сам принимал решения по делу о "сионистском заговоре".

Версия о главной (помимо Сталина) роли Хрущева в репрессиях 1950-го — начала 1953-го годов, как нетрудно предвидеть, может многим показаться неубедительной, — тем более что она высказана здесь с такой определенностью впервые. В частности, в массовом сознании еще присутствует (и выражается в целом ряде нынешних сочинений) представление, согласно которому решающее значение в этих репрессиях имели действия (пусть хотя бы "тайные") Берии; но не следует забывать, что данную версию выдвинул именно Хрущев, и в связи с этим уместно вспомнить об известной уловке — громком крике "Держите вора!"

Нельзя не сказать о еще одном многозначительном факте. В своих очень пространных воспоминаниях Хрущев подробно рассказывает о своей деятельности до декабря 1949 года и после марта 1953-го и, повествуя об этом периоде, так же подробно характеризует действия целого ряда лиц, но о своих собственных почти не упоминает, представая скорее в качестве "созерцателя", чем деятеля. Весьма показательны с этой точки зрения названия глав, посвященных времени конца 1949-го — начала 1953 годов: "Вокруг известных личностей", "Берия и другие", "Семья Сталина", "Мои размышления о Сталине", "Еще раз о Берии" и т. п. Все это по меньшей мере странно...

Подробное обсуждение роли Хрущева в репрессиях начала 1950-х годов имеет важный смысл вовсе не потому, что дает основания для дискредитации этого деятеля; оно необходимо для верного понимания всей исторической ситуации в период с конца 1940-х и до начала 1960-х годов.

Дело в том, что Хрущев, стремясь представить себя спасителем страны от чудовищной по масштабам и жестокости послевоенной репрессивной политики Сталина и якобы "помогавшего" ему (и даже превосходившего его по жестокости) Берии, крайне преувеличил политический террор того времени, утверждая, например, что к моменту смерти Сталина имелось 10 миллионов заключенных, — притом в основном политических. В действительности их было, как уже сказано, в 20 р аз меньше, а тех из них, кто были приговорены к длительным срокам заключения — в 45 раз меньше! В строго секретном документе МВД, составленном в марте 1953 года, констатировалось, что "из общего числа заключенных количество особо опасных государственных преступников... составляет всего 221435 человек"27), — притом большинство из них было осуждено не в последние годы жизни Сталина, а еще в конце 1930-х, или во время войны, или же сразу после ее окончания (об этом — ниже).

Поэтому версия, согласно которой с конца 1949-го и до смерти Сталина "работой" МГБ руководил Хрущев, вовсе не означает, что при его участии было репрессировано (по политическим обвинениям) огромное количество людей; ведь 10 миллионов заключенных (в основном политических) — это его, Хрущева, вымысел, призванный показать, от какого безмерного ужаса он избавил страну...

Словом, изложенные выше соображения о том, что именно Хрущев с конца 1949 года до начала 1953 года играл в репрессивном аппарате ту роль, которую он без всяких оснований приписывал (для этих лет) Берии, не превращает его в "сверхпалача ", каким сам Хрущев изображал Берию.

Но причины этого отнюдь не в личных качествах Хрущева, а в изменении самого "политического климата", совершившемся в послевоенные годы. В 1946 году по политическим обвинениям было осуждено 123294 человека, в 1947 году количество политических приговоров снизилось более чем в полтора раза (78810), а в 1952-м (по сравнению с 1946-м) более чем в четыре раза (28800)28).

Между тем до сего дня многие сочинения так или иначе внушают читателям, что Сталин в последние свои годы становился все более свирепым. Сразу же следует сказать, что причины сокращения политических репрессий в овсе не в "смягчении" самого Сталина (лично он, как явствует из ряда фактов, отнюдь не "смягчился" в свои предсмертные годы), но в эволюции режима в целом, в конечном счете — в ходе самой истории. Попытки объяснить этот ход теми или иными "изменениями" в индивидуальном сознании и поведении Сталина — все тот же культ личности в его "негативном" варианте.

Поскольку этот культ Сталина "наизнанку" все еще тяготеет над сознанием людей, послевоенное время предстает в нынешних сочинениях как чуть ли не "апогей" политических репрессий.

* * *

Обращусь в связи с этим к недавней (1997 года) обширной статье под названием "ГУЛАГ: государство в государстве", посвященной в основном именно послевоенному периоду и принадлежащей перу профессионального историка — кандидата исторических наук Г. М. Ивановой. Смущает уже хотя бы тот факт, что она ссылается как на якобы достоверный "источник" на очень популярные лет десять назад сочинения Антона Антонова-Овсеенко, сына известнейшего революционного деятеля, сыгравшего, кстати сказать, немалую роль в репрессиях 1920—1930-х годов, а затем расстрелянного; сын его оказался в ГУЛАГе в качестве ЧСИР ("член семьи изменника родины").

Между прочим, в кратком предисловии к одному из сочинений А. Антонова-Овсеенко доктор исторических наук В. Логинов справедливо утверждал, что в это сочинение кроме изложения реальных фактов вошел (цитирую) "целый пласт изустных рассказов и преданий", характерных "для сталинских времен", — хотя и сей "пласт" представляет "ценность как отражение эпохи в сознании ее современников"29).

Несомненно, что это "сознание современников", эти "изустные предания" заслуживают и внимания, и изучения, но вместе с тем необходимо все же принципиально разграничивать историческую реальность и то или иное ее "отражение в сознании современников", и В. Логинов совершенно правильно счел для себя обязательным ввести процитированные слова в свое предельно лаконичное (1/2 страницы) предисловие к сочинению Антонова-Овсеенко.

Среди современников "сталинской эпохи" были люди, воспринимавшие всю ее как эпоху тотального "уничтожения народа", и Антонов-Овсеенко заявил в сочинении, о котором идет речь, что Сталин-де сумел "уничтожить" в 1929—1933-м (то есть в годы коллективизации) 22 миллиона человек, сталинский террор 1937-го и соседних годов "унес еще 20 миллионов... А впереди — война, с десятками миллионов напрасных (выделено Антоновым. — В. К.) жертв, и новая полоса репрессий"30) (то есть уже послевоенных).

Цифры эти — плод безудержной фантазии. Согласно всецело достоверным новейшим подсчетам31) из населения начала 1929 года, составлявшего 154,7 млн человек, к 1934- му умерли 18,4 млн, то есть 11,9%. Число 18,4 млн вроде бы близко к 22 млн, указанным Антоновым-Овсеенко. Но обратимся к предшествующему более или менее "мирному" — "нэповскому" — пятилетию 1923—1927 годов: из 137,8 млн населения начала 1923 года к начал у 1928-го умерли 10,7 млн, то есть 7,8% населения — всего на 4,1% меньше, чем в 1929—1933-м.

Это означает, что в 1929—1933 годах "должны" были умереть — если бы не было "коллективизационных" репрессий и жестокого голода — 7,8% от 154,7 млн (население начала 1929-го), то есть 12 млн человек, и, следовательно, "сверхсмертность" составила в эти годы 6,4 млн человек (примерно такую цифру погибших в период коллективизации указывают все серьезные демографы). Таким образом, Антонов-Овсеенко завысил число "уничтоженных" в это время на 15,6 млн человек, в три с половиной раза...

Что же касается 20 млн, будто бы уничтоженных во время репрессий "1937-го", эта цифра попросту нелепа, ибо из населения начала 1934 года, составлявшего 156,8 млн человек, к началу 1939-го умерли 9,6 млн человек, то есть 6,1% — доля, на 1,7% меньшая, чем в "мирных" 1923—1928 годах! Это уменьшение было обусловлено, очевидно, очень существенным ростом и совершенствованием медицинского обслуживания, оздоровления и просвещения населения СССР во второй половине 1930-х годов. "Наблюдатель", который едва ли был склонен "идеализировать" положение в СССР, германский генерал Гудериан, записал 14 сентября 1941 года, когда его танковая армия после почти трехмесячного похода по стране вторглась в Сумскую область: "Ночь я провел... в здании школы в Лохвице... Школа находилась в прочном здании и была хорошо оборудована, как и все школы в Советской России, находившиеся почти повсюду в хорошем состоянии. Для школ, больниц, детских домов и спортивных площадок в России было сделано много. Эти учреждения содержались в чистоте и полном порядке"32) (выделено мною. — В. К.).

По давно уже рассекреченным точным сведениям во время террора "1937-го" было вынесено менее 0,7 млн смертных приговоров, и, следовательно, Антонов-Овсеенко, назвав цифру 20 млн, преувеличил почти в 30 раз!

Из этого вроде бы ясно, что нет смысла опираться на сочинения Антонова-Овсеенко как на сколько-нибудь достоверный "источник". Однако, как ни странно, профессиональный историк Г. М. Иванова находит возможным ссылаться на "сведения" Антонова-Овсеенко. Он утверждал, например, что "враги народа", которых в послевоенные годы отправлял в ГУЛАГ, по убеждению Антонова, конечно же, не кто иной, как Берия, могли прожить в созданных там условиях "не более трех (выделено самим Антоновым. — В. К.) месяцев" (там же, с. 103). Цитируя это "свидетельство", Г. М. Иванова делает из него следующий вывод:

"Видимо, именно этим обстоятельством в первую очередь можно объяснить большую текучесть лагерных кадров. Например, в 1947 году ГУЛАГ принял 1490959 вновь осужденных, выбыли из ГУЛАГа за тот же период 1 012967 заключенных... Примерно та же картина наблюдалась и в другие годы..."33) (то есть в 1948—1952-м).

"Картина", конечно же, чудовищная, способная сокрушить душу, — особенно если учитывать, что в той же статье, признавая факт наличия заключенных не только в СССР, но и "в каждой стране", историк Г. М. Иванова говорит о специфической роли наших мест заключения, которые, по ее словам, имели целью "уничтожать в зародыше... ростки инакомыслия и вольнодумства" (с. 216). Из этого суждения читатель, вполне естественно, сделает вывод, что ГУЛАГ заполняли в 1947-м, 1948-м и последующих годах политические заключенные, которые в силу специально созданных лагерных условий за три месяца превращались в трупы...

Итак, если верить Ивановой, в послевоенном ГУЛАГе погибал примерно миллион заключенных за год... Вопиющая абсурдность сей "картины" неопровержимо обнаруживается в том, что, согласно всецело достоверным подсчетам, к 1948 г оду в СССР имелось 121 млн 141 тыс. людей старше 14 лет, а через пять лет, к началу 1953-го, их осталось 115 млн 33 тысячи34), то есть за эти пять лет в стране умерли 6 млн 108 тысяч человек (не считая детских смертей), но, если верить Ивановой, примерно 5 млн из них умерли не "своей" смертью, а были фактически убиты в местах заключения

Абсурдность в данном случае очевидна, ибо получается, что, если бы 5 млн людей не были бы погублены в ГУЛАГе, за пять лет (1948—1952) из 121,1 млн людей умерли бы всего лишь 1,1 млн человек, — в среднем за один год 220 тысяч, то есть 0,18 процента... Между тем в современных США, например, умирает в течение одного года в среднем 0,9 процента населения — то есть в пять раз большая доля! И, конечно же, из 6,1 млн умерших в СССР в 1948—1952 годах людей только очень незначительная часть умерла в заключении, ибо в действительности слово "выбыли" по отношению к заключенным вовсе не означало "умерли". В 1947 году (о чем подробнее ниже) умерли не 1012967 заключенных, а 35668 — почти в 30 раз (!) меньше35). Люди "выбывали" — что вполне естественно — по истечении срока заключения. Во многих нынешних сочинениях утверждается, что для послевоенного времени был -де типичен почти "вечный" срок заключения — 25 лет. Но вот рассекреченные сведения о заключенных, относящиеся к 1951 году: имели сроки свыше 20 лет всего 4,8 процента заключенных, а сроки от 1 до 10 лет — 81,9 процента36 ). Кстати сказать, в 1947 году заканчивались десятилетние сроки многих из тех, кто были репрессированы в 1937 году, и поэтому нет оснований удивляться множеству "выбывших" в 1947-м из ГУЛАГа.

Правда, в 1948 году в связи с общим обострением (о чем ниже) политической ситуации некоторые из уже отбывших свои сроки заключения людей были возвращены в ГУЛАГ; в литературе нередко употребляется возникшее тогда слово "повторники". Но количество этих людей склонны очень сильно преувеличивать: речь идет чуть ли не о миллионах... Между тем, согласно точным сведениям, количество политических заключенных к 1949 году увеличилось, в сравнении с началом 1948-го, всего на 4540 человек37).

Но вернемся к статье Г. М. Ивановой — и не потому, что это какая-нибудь оригинальная статья, а как раз из-за ее типичности для нынешней историографии послевоенного периода.

К сожалению, уже процитированные и многие другие положения этой статьи не выдерживают элементарной проверки фактами — и, как говорится, по всем параметрам. В самом начале своей статьи Г. М. Иванова говорит о преимуществах "современного историка": "Сегодня в его распоряжении огромный корпус ранее засекреченных документов" (с. 207). Однако сама она этим "корпусом" почти не пользуется, а подчас ссылается на "сведения", подобные процитированному ею "преданию" из сочинений Антонова-Овсеенко... И вот ряд безосновательных положений ее статьи (что характерно и для многих других нынешних авторов).

1) Сообщая, что в 1947 году были осуждены 1490959 человек, Г. М. Иванова явно стремится внушить, что речь идет о политических обвиняемых (например, по ее словам, об "инакомыслящих и вольнодумцах" ). На самом деле, как очевидно из уже пять лет назад рассекреченных документов МГБ (а в этом ведомстве велся строжайший учет), по политическим обвинениям в 1947 году было осуждено 78 тыс. 810 человек — то есть всего лишь 5,2 процента от общего количества осужденных в этом году38). Обилие осужденных в целом объясняется тем, что в 1947 году был принят "Закон об усилении ответственности за имущественные преступления" — закон, без сомнения, очень жестокий: даже за мелкие хищения государственной, общественной и личной собственности предусматривалось заключение — нередко весьма длительное — в лагерях и колониях. Дело в том, что война, которая довела миллионы людей до крайней нищеты и даже ставила их на грань голодной смерти, а кроме того, подрывала в их сознании элементарные моральные нормы, породила чрезвычайно широкую волну всякого рода хищений, и государство стремилось подавить эту волну, правда, — что нельзя отрицать — нередко поистине беспощадными мерами. И, скажем, в январе 1951 года в местах заключения находилось 1 млн 466 тыс. 492 человека, осужденных за всякого рода "имущественные" (а вовсе не политические!) преступления.

Нельзя не заметить, что Иванова, явно противореча своей собственной — сугубо тенденциозной — общей постановке вопроса, упомянула все же, что начиная с 1947 года "колхозник, укравший мешок картошки, стал... едва ли не главной фигурой ГУЛАГа" (с. 224); то есть в лагеря отправлялись, в основном, не политические обвиняемые (они составляли в 1947 году, как сказано, всего только пять с небольшим процентов осужденных), а разного рода расхитители, — правда, нередко слишком жестоко караемые...

К 1959 году — то есть через двенадцать лет после принятия закона 1947 года и через шесть лет после смерти Сталина — количество заключенных по этого рода обвинениям сильно сократилось, но все же составляло 536 тыс. 839 человек! 39)

Тем, кто не знакомы с криминальной статистикой, приведенные цифры могут показаться слишком грандиозными, но, согласно опубликованным в 1990 году сведениям, количество осужденных, скажем, в 1985 году, когда не было государственного "беспредела", составляло 1 млн 269 тыс. 493 человека 40), — то есть не намного меньше, чем в 1947 году, который Г. М. Иванова пытается представить как своего рода беспрецедентный по обилию оказавшихся осужденными людей.

2) Самое нелепое и, надо прямо сказать, постыдное в статье Ивановой (о чем уже шла речь) — попытка внушить читателям, что в 1947-м и последующих годах в ГУЛАГе-де умирало по миллиону человек. Ибо известны точные сведения: в 1947 -м умерли 35668 лагерных заключенных 41), то есть 2,3 процента от тех 1490599 людей, которые были отправлены в 1947 году в ГУЛАГ. Напомню, что именно в том году страна пережила наиболее тяжкий голод, который, вполне понятно, не мог не повлиять и на судьбу заключенных; так, в течение 1946 года (голод в стране достиг высшей точки только в его конце) в ГУЛАГе умерло почти в два раза меньше людей, чем в 1947-м, — 18154 заключенных.

3) Г. М. Иванова определяет послевоенный ГУЛАГ как "символ массового беззакония", "преступного нарушения прав человека", "чудовищную по своей жестокости и масштабам политику" и т. п. (с. 209). Нет сомнения, что эти определения уместны по отношению к тем или иным конкретным фактам из "практики" МГБ и МВД 1946—1953 годов. Но объективное изучение реального положения дел показывает, что по сравнению с непосредственным временем революции и гражданской войны, коллективизацией и тем, что называют обычно "тридцать седьмым", в послевоенные годы уже совершенно иная ситуация.

Кстати сказать, это признает в некоторых фразах своей статьи сама Иванова, правда, делая это как бы сквозь зубы или даже тенденциозно перетолковывая сообщаемые ею факты. Так, например, она говорит об указе 1947 года об отмене смертной казни, но тут же утверждает, что указ этот-де только "ухудшил" положение: "...отмена смертной казни развязала руки уголовному миру" (с. 227). Далее, сказав о восстановлении смертной казни 12 января 1950 года, она сообщает, что за следующие четыре года "было расстреляно около четырех тысяч человек, осужденных за контрреволюционные и государственные преступления" (с. 231), но не считает нужным напомнить читателю, что в иные довоенные годы выносилась не одна тысяча, а по три сотни тысяч смертных приговоров!

Но важнее всего другое. По сути дела, абсолютное большинство заключенных послевоенных лет предстает в статье Ивановой как абсолютно безвинные жертвы "массового беззакония", "преступного нарушения прав человека" и т. п., к тому же само их количество, по ее определению, — "чудовищное по масштабам" (хотя, как уже сказано, количество осужденных в 1985 году при Горбачеве было почти таким же, как в 1947-м при Сталине...). И вообще сами лагеря существовали в 1946—1953 годах для того, чтобы, по словам Ивановой, "уничтожать" в стране "инакомыслие и вольнодумство". Правда, в одной уже цитированной беглой фразе она сообщает, что с 1947 года "главной фигурой ГУЛАГа" был не кто иной, как расхититель, но это сообщение в сущности полностью заглушается громогласными общими положениями о "массовом беззаконии", "преступном нарушении прав" и т. п.

Да, хищения карались нередко слишком жестоко, и это понятно: "революционная" беспощадность еще не была изжита. Но жестокий закон о хищениях, принятый в 1947 году, был все же законом, последствия нарушения которого были доведены до сведения населения, и поэтому многие сотни тысяч осужденных расхитителей некорректно называть жертвами "преступного нарушения прав человека".

4) Но обратимся к политическим заключенным. Всего за семь лет (1946—1952) по политическим обвинениям было осуждено 490714 человек, из которых 7697 (1,5 процента) получили (в 1946-м — начале 1947- го и в 1950 — 1952-м) смертные приговоры, 461017 человек отправлены в заключение, остальные — в ссылку 42).

Цифры, конечно же, страшные, но следует знать, что большинство этих людей было репрессировано за сотрудничество с врагом во время войны; характерно, что более 40 процентов из этого количества были осуждены за первые два года из семи (1946-й и 1947-й). Об этом (поскольку невозможно отрицать бесспорные факты) говорит в своей статье и Иванова, но говорит весьма "специфически": "...в первые послевоенные годы наметилось явное ужесточение карательной политики, острие которой репрессивные органы направили в первую очередь против тех, кто по разным причинам общались или сотрудничали с неприятелем" (с. 217. Выделено мною. — В. К.).

Здесь особенно фальшиво слово "общались", ибо оно в сущности внушает, что за любое "общение с неприятелем" жестоко карают. Заведомая фальшь состоит в том, что ведь так или иначе "общались с неприятелем" десятки миллионов людей, оказавшихся на оккупированных территориях...

Но хуже всего то, что Иванова определяет репрессии в отношении сотрудничавших с неприятелем людей как "ужесточение карательной политики", присущее, мол, только нашей ужасной стране. Ведь она вроде бы не может не знать, что после войны и в европейских странах жестоко карали так называемых коллаборационистов (от франц. слова "сотрудничество"), хотя, если вдуматься, для этого на Западе было гораздо меньше оснований, чем в нашей стране. Так, например, во Франции были приговорены к смертной казни даже глава государства в 1940 — 1944 годах Петен и премьер-министр в 1942—1944-м Лаваль, хотя ведь страна официально капитулировала 22 июня 1940 года и, в основном, вошла в Третий рейх.

Принципиально иное значение имело сотрудничество с врагом тех или иных людей в нашей стране, которая четыре года сражалась с этим врагом не на жизнь, а на смерть. Поэтому усматривать (как это делает Иванова) некое уникально бесчеловечное "ужесточение карательной политики" в том, что в нашей стране пособников врага отправляли в заключение, можно только с заведомо тенденциозной точки зрения, которая по сути дела продиктована стремлением в наибольшей степени очернить жизнь страны в те времена. Еще раз повторю: репрессии в отношении пособников врага в СССР были, если угодно, гораздо "законнее", чем подобные репрессии в той же Франции, которая ведь в целом покорилась в 1940 году новой европейской империи.

Нельзя отрицать, что репрессии в отношении пособников врага были в СССР нередко чрезмерно жестокими, но порожденная мировой войной жестокость имела место, как видим, вовсе не только в нашей стране, и попросту безнравственно применять пресловутый двойной счет (как поступают многие и "туземные", и зарубежные авторы), — счет, по которому то, что делается на Западе — как бы "нормально", а то, что у нас, — ничем не оправдываемая жестокость.

Как уже сказано, по политическим обвинениям было осуждено в 1946 — 1952 годах 490 тысяч человек, преобладающее большинство которых обвинялось в сотрудничестве с врагом; не исключено, что такое количество пособников врага (а даже Г. М. Иванова признала — хотя и в одной беглой фразе, — что политические репрессии были тогда направлены "в первую очередь" против тех, кто "сотрудничали с неприятелем") представится слишком уж громадным.

Но, как ни прискорбно, одна только "численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 млн человек" (по разным подсчетам — от 1,2 до 1,6 млн) 43), — притом именно непосредственно воевавших на стороне врага, а не просто "сотрудничавших" с ним. Так что большое количество репрессированных за сотрудничество с врагом — вполне объяснимо...

Скрупулезный и истинно объективный исследователь ГУЛАГа В. Н. Земсков показал, что едва ли не большинство политических заключенных послевоенных лет принадлежало к тем народам, которые надолго оказались на оккупированной врагом территории страны (украинцы, прибалты, молдаване и др.)44) и имели, так сказать, полную свободу сотрудничества с врагом...

Это не значит, что в те годы вообще не было иных политических репрессий (и ниже о них еще пойдет речь), но по сравнению с довоенным временем масштабы таких репрессий очень значительно сократились, а кроме того (о чем уже сказано), кардинально сократилось количество смертных приговоров.

* * *

В связи с вышеизложенным нельзя не затронуть еще одну острую проблему — переселение ("депортацию") на восток страны ряда народов, обвиненных в сотрудничестве с врагом, — начиная с издавна живших в России немцев, которые после 1917 года создали "Автономную советскую республику немцев Поволжья". Здесь опять-таки встает вопрос о "двойном счете".

Скажем, в изданном массовым тиражом в 1993 году трехтомнике под названием "Так это было. Национальные репрессии в СССР. 1919 — 1952 годы" Указ от 28 августа 1941 года о переселении немцев Поволжья толкуется как совершенно беспрецедентная акция, возможная лишь в нашей чудовищной стране и к тому же направленная-де именно против нации, то есть имеющая смысл геноцида. Особенно неслыханно, мол, следующее (цитирую указанное издание "Так это было"): " Задолго до прихода оккупантов были приняты срочные ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫЕ (так и набрано — заглавными буквами. — В. К.) меры в отношении советских немцев Поволжья... Всех — на восток". Такова "грань нашей советской истории"45).

И ведь в самом деле враг подошел близко к Республике немцев Поволжья лишь спустя год, и "предупредительная" репрессия вроде бы может быть истолкована в плане "дикости" нашей "ненормальной" истории. Однако ведь после нападения Японии 7 декабря 1941 года на военно-морскую базу США на Гавайских островах, расположенных в 3500 км (!) от берегов Америки, было обращено сугубое внимание на лиц японского происхождения, живших в этой многоэтнической стране:

"19 февраля 1942 г. президент отдал распоряжение о водворении 112 тыс. таких лиц (имелись в виду все находившиеся в США. — В. К.) в специальные концентрационные лагеря (а не переселение их на запад страны! — В. К.). Официально это объяснялось угрозой японского десанта на Тихоокеанское побережье Соединенных Штатов. Солдаты американской армии при содействии местных властей быстро провели эту операцию. В лагерях был установлен жесткий режим" 46).

Предположение о японском десанте на территорию США было совершенно безосновательным, а в СССР враг за два месяца, к 28 августа 1941 года (когда был издан указ о поволжских немцах), уже продвинулся на 600—700 к м в глубь страны, и ему оставалось пройти примерно столько же до Поволжья... И ясно, что акция властей США была гораздо менее оправданной, чем аналогичная акция властей СССР.

Я отнюдь не хочу сказать, что не следует скорбеть по поводу страданий, испытанных немцами Поволжья, а также, разумеется, и другими переселенными на восток в ходе войны народами страны; речь идет лишь о том, что неверно (и бессовестно!) толковать эти акции как выражения не тогдашнего состояния мира вообще, а "злодейской" сущности нашей страны.

Могут возразить, что в США отправили в концлагерь японцев, а не представителей какой-либо другой нации, не напавшей прямо и непосредственно на США, а в СССР были переселены на восток, например, четыре кавказских народа — балкарцы, ингуши, карачаевцы и чеченцы. В уже цитированном издании "Так это было..." поставлена задача категорически отвергнуть "концепцию мотивированности этого переселения, "обоснованность" сталинской акции" (с. 10).

Но вот датированный 6 ноября 1942 года (то есть в разгар битв за Сталинград и Кавказ) документ германской службы безопасности "Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа", составленный на основе донесений из западной части этого "района". Констатируя "неопределенность" поведения адыгейцев и черкесов, документ вместе с тем подчеркивает (выделяя ряд слов) следующее:

"Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября в расположенную южнее Кисловодска карачаевскую деревню, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера... К этим предложениям присоединились также представители балкарцев... Примечательным является стремление примерно 60000 балкарцев отделиться от кабардинцев и присоединиться к карачаевцам, насчитывающим 120000 жителей. Обе племенные группы выразили свое единение с Великой германской империей". Упомянут также и совсем иной "опыт, полученный... в населенном кабардинцами месте Баксан... жители все больше отстранялись и в конце концов творили с вражескими силами (вражескими для немцев. — В. К.) общее дело" 47).

Особенно выразительно здесь разграничение балкарцев и карачаевцев и, с другой стороны, адыгейцев, черкесов и кабардинцев, которые явно не имели намерения "объединиться с германской империей" и, естественно, не подверглись позднее переселению, — как и осетины. И еще следует вспомнить, что с ноября 1943-го до марта 1944-го, когда было предпринято переселение на восток балкарцев, карачаевцев, ингушей и чеченцев, фронт проходил сравнительно недалеко от Кавказа...

Еще раз повторю, что испытаниям, выпавшим на долю переселяемых народов, нельзя не сострадать, но едва ли уместно говорить о полной "необоснованности" этой акции в условиях смертельной борьбы с врагом.

Вместе с тем должен признаться, что до недавнего времени характер этой акции представлялся и мне самому необоснованным и не могущим быть оправданным, ибо переселяли народы в целом, включая детей и женщин, хотя вполне ясно (особенно в силу принадлежности этих народов к исламу), что в реальном сотрудничестве с врагом могли быть повинны только мужчины.

Не надо забывать, правда, что в США в феврале 1942 года отправили в концлагеря также всех живших в стране японцев, вместе с детьми (не говоря уже о чисто потенциальной "вине" даже и тех мужчин, которые могли стать пособниками явно невероятного военного десанта Японии).

Повторю еще раз, что я долго считал своего рода дикостью и беспределом переселение народов в целом. Но сравнительно недавно я обсуждал эту тему с выдающимся современным политологом и публицистом С. Г. Кара-Мурзой, и неожиданно он решительно возразил мне. Сергей Георгиевич с юных лет знал от своих крымских родственников, что переселение в 1944 году татарского народа в целом воспринималось многими в самом народе как "мудрое" и даже "счастливое" решение (позднейшее отношение крымских татар к акции 1944 года — дело другое). Ибо очень значительная часть мужчин действительно так или иначе сотрудничала с врагом. По немецким сведениям от 14 января 1945 года, в вооруженных силах врага еще служили тогда 10 тысяч крымских татар 48), — то есть весьма и весьма значительная доля; ведь крымских татар к 1941 году насчитывалось немногим более 200 тысяч человек и, следовательно, имелось не более 50 тысяч мужчин призывных возрастов. И, значит, каждый пятый из таких мужчин в январе 1945-го находился во вражеской армии!

Едва ли уместно отрицать, что этот факт характеризует "ориентацию" народа в целом. И по постановлению от 11 мая 1944 года, находившиеся в Крыму мужчины вместе с женщинами и детьми были без какого-либо "расследования" переселены (в основном, в Узбекистан).

В уже упомянутой беседе С. Г. Кара-Мурза сообщил, что в среде крымских татар тогда имело место осознание переселения народа в целом как "меньшей" беды, ибо при какой-либо "изоляции" от него молодых и зрелых мужчин прекратился бы прирост народа, то есть фактически наступил бы конец его естественного бытия... А у переселенного крымско-татарского народа к 1951 году уже родилось 18830 детей, — то есть 10 процентов от общей численности переселенцев49). Чтобы оценить эту цифру, следует знать, что к 1951 году в СССР было 20,9 млн детей моложе пяти лет, то есть 12 процентов от населения страны начала 1946 года, — не намного больше, чем у переселенных крымских татар...

Есть основания полагать, что переселение народов в целом объяснялось не чьей-либо "мудростью" (как думали в 1944-м те или иные крымские татары), а стремлением одним махом "решить проблему" (не забудем, что продолжалась тяжелейшая война ). Но, так сказать, объективно сие решение, утвержденное лично Сталиным, было не самым губительным...

Как известно, в 1956—1957 годах переселенные народы были "прощены" и возвращены на их территории. В связи с этим до сего дня восхваляют находившегося тогда у власти Хрущева, противопоставляя его злодею Сталину. Однако Хрущев в данном случае вовсе не был "гуманнее" Сталина.

Дело в том, что пребывание переселенных народов на "чужих" землях создавало свои немалые трудности и коллизии, а, с другой стороны, возвращение в родные места почти всех этих народов к 1957 году уже не было чревато какими-либо существенными опасностями. Реальную опасность мог представлять возврат только двух народов — тех же крымских татар и турок-месхетинцев, поскольку возвращать их надо было в пограничные зоны страны. И "гуманист" Хрущев оставил эти народы в "изгнании" (судьба крымских татар зависела еще и от того, что Хрущев в 1954 году "подарил" Крым Украине, а возврат татар в значительной мере "обесценил" бы этот подарок).

Впрочем, о Хрущеве речь впереди; обратимся теперь к Сталину.

* * *

Многое из того, что сказано на предыдущих страницах о положении в стране в 1946—1953 годах, наверняка будет воспринято, помимо прочего, как "обеление" Сталина (в последний период его жизни), притом одни останутся этим удовлетворены, а другие — возмущены. Но я, повторю еще раз, усматриваю главный порок преобладающей части сочинений, характеризующих "сталинскую эпоху", не в том, как оценивается Сталин, а в том, что его личная роль в бытии страны крайне преувеличивается; в положительном или отрицательном смысле — это уже второй, менее существенный вопрос.

Констатируя, что "политический климат" в стране в 1946—1953 годах "смягчался", что гибель людей уже не имела массового характера, присущего периодам 1918—1922, 1929—1933 и (правда, уже в меньшей мере) 1936—1938 годов, я стремился показать постепенное рассеивание "революционной" атмосферы, которая откровенно и начисто отвергала любые правовые и моральные нормы (как это присуще каждой революции) и диктовала беспощадность по отношению не только к тем, кто считались " вредными", но даже и к тем, кто рассматривались как "лишние".

В первом томе моего сочинения цитировалось написанное в мае 1943 года послание Корнея Чуковского Сталину, настоятельно предлагавшее создать "трудколонии с суровым военным режимом" для "социально опасных" детей, начиная с семилетнего возраста... Однако в конце 1940-х — начале 1950-х знаменитый "друг детей" едва ли стал бы писать нечто подобное, ибо, повторю еще раз, изменялся сам политический климат.

И дело здесь вовсе не в самом Сталине, который в конце жизни, напротив, "изменился" в тех или иных отношениях, как говорится, не в лучшую сторону. Уже отмечалось, что многие положения известного хрущевского доклада на ХХ съезде КПСС в 1956 году явно не соответствовали действительности, но, исходя из фактов, есть все основания признать справедливым следующее утверждение из этого доклада: "...в послевоенный период Сталин стал более капризным, раздражительным, грубым, особенно развилась его подозрительность..." и т. п.50)

Причины здесь, очевидно, и в том, что после Победы культ вождя стал поистине беспредельным, и сам он окончательно уверовал в свое всемогущество и всезнание, а также в том, что в 1948 году Иосиф Виссарионович разменял восьмой десяток (как недавно установлено, он родился на год раньше, чем до сих пор считалось), за плечами была крайне напряженная жизнь, и прискорбные сдвиги в его сознании и поведении, так сказать, закономерны.

Все это проявилось в так называемом Ленинградском деле (1949—1950), в результате которого погибли Н. А. Вознесенский и А. А. Кузнецов — люди, которых Сталин еще совсем недавно исключительно высоко ценил и которые, в частности, не имел и отношения к какой-либо антисталинской "оппозиции" (уже хотя бы в силу своей сравнительной молодости). Столь же резко выразились эти "сдвиги" и в многоплановом деле о "сионистском заговоре" (1948-й — начало 1953 года), который угнездился-де в самом МГБ (!), а также в Кремлевском ведомстве, включая медицинское обслуживание и охрану; 15 декабря 1952 года по этому "делу" был арестован даже начальник личной охраны Сталина генерал-лейтенант ГБ Н. С. Власик, состоявший при вожде долгие годы. На этих двух "делах" и сосредоточиваются сочинения, касающиеся сталинского террора послевоенного периода, ибо других крупных "дел" тогда и не было.

Оба "дела" инициировал непосредственно сам Сталин, и в них ясно выразились те предсмертные "сдвиги" в его сознании и поведении, о которых шла речь. Правда, это были все же, так сказать, "дворцовые", "придворные" дела, не затрагивающие сколько-нибудь широкие массы людей.

Могут решительно возразить, что присоединенное в 1951—1952 годах к делу о "сионистском заговоре" как его составная часть дело кремлевских врачей превратилось бы, если бы не умер "вовремя" Сталин, чуть ли не в уничтожение всех евреев СССР, которых было тогда (по паспортным данным) более двух миллионов человек.

Однако это всего-навсего идеологический миф, не имеющий абсолютно никаких реальных оснований. Еще будет подробно сказано о деле кремлевских врачей (как и о других "ответвлениях" дела о "сионистском заговоре"), но целесообразно сразу же привести характерный образчик "обоснования" активно пропагандируемого мифа о якобы запланированной Сталиным поголовной депортации или даже ликвидации евреев СССР.

Один из привлеченных в 1951 году к делу о кремлевских врачах (в будущем — доктор исторических наук), Я. Я. Этингер, опубликовал в 1993 году свое исследование этого дела, и, что касается изложения хода реальных событий, исследование неплохо документированное. Но его эпилог под заглавием "Признания Николая Булганина" способен прямо-таки поразить полнейшей несостоятельностью буквально всех содержащихся в нем "сведений" (они для наглядности мною пронумерованы). Я. Я. Этингер "сообщает":

"Николай Булганин подтвердил ходившие в течение многих лет слухи о намечавшейся массовой депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. 1) Были подготовлены соответствующие документы. 2) Булганин, тогда министр обороны, получил указание от Сталина подогнать к Москве и другим крупнейшим центрам страны несколько сотен военных железнодорожных составов для организации высылки евреев. 3) При этом, по его словам, планировалось организовать крушения железнодорожных составов. 4) Булганин считал, что главными организаторами намечаемых антиеврейских акций были Сталин, Маленков и Суслов, которым, как он выразился, "помогала" группа других ответственных партийно-государственных деятелей. Я спросил, кто конкретно . Он усмехнулся и ответил: "Вы хотите, чтобы я назвал ряд нынешних руководителей страны? (Разговор состоялся в 1970 году. — Я. Э.). Многие из людей 1953 года и сейчас играют ключевую роль. Я хочу спокойно умереть" 51).

Рассмотрим эти "сведения" по порядку.

1) Абсолютно никаких следов "соответствующих документов" не обнаружено, между тем как о реальном "деле врачей" документы имеются в очень большом количестве.

2) Н. А. Булганин был снят с поста министра обороны (точнее, вооруженных сил) четырьмя годами ранее, в марте 1949 года, и пост министра обороны в 1953 году занимал А. М. Василевский.

3) Несколько сотен железнодорожных крушений означали бы экономический крах страны, поскольку в 1953 году по железным дорогам осуществлялась (кроме периода летней навигации на водных путях) почти вся транспортировка и средств производства, и средств потребления. Кроме того, тяжелейший ущерб стране нанес бы выход из строя нескольких сотен локомотивов и десятков тысяч вагонов. Наконец, хорошо известно, что при железнодорожных крушениях погибает, как правило, не столь уж большая доля находящихся в вагонах людей (не то что в авиационных катастрофах...).

4) Булганин отказался упомянуть среди "организаторов" акции 1953 года тех людей, которые и в 1970 году продолжали играть "ключевую роль" во власти. Но он ведь назвал имя М. А. Суслова, который был в 1970-м вторым (после Л. И. Брежнева) лицом в партийной иерархии и оставался им еще двенадцать лет, до своей смерти в 1982 году!

Словом, все без исключения "сведения" оказываются, пользуясь современным словечком, виртуальными. Я не имею намерения обвинить Я. Я. Этингера во лжи; быть может, он вполне точно воспроизвел утверждения Н. А. Булганина, которому в 1970 году исполнилось 75 лет и который к тому же десятью годами ранее был лишен всех своих постов и, как сообщалось в последнее время в печати, страдал тяжелым алкоголизмом.

Но нельзя не возмутиться тем, что процитированная чепуха была опубликована во вроде бы имевшем солидную репутацию журнале "Новое время", сотрудники которого не удосужились проверить сообщаемые на журнальных страницах "факты". Это уже своего рода маразм... Журнал, основанный в 1943 году, нередко публиковал заведомо тенденциозные материалы, однако подобной ерунды все же в "дореформенное" время своим читателям не преподносил...

* * *

В предыдущей главе моего сочинения уже говорилось, что миф о Сталине играл гораздо более значительную роль, чем сам Сталин. И, конечно, освобождение от так называемого культа было поистине необходимым делом. Однако то, как оно осуществлялось после смерти вождя, превращаемого теперь из героя в столь же всесильного антигероя (что продолжается и до сего дня), имело (и имеет) прискорбные последствия.

Новая власть в сущности никак не могла не выступить против культа Сталина, ибо миллионам людей казалось, что без умершего человекобога жизнь страны как бы вообще немыслима. К. Симонов вспоминал позднее крайнее негодование, вызванное на верхах его опубликованной 19 марта 1953 года в редактируемой им "Литературной газете" статьей, согласно которой "самая важная" задача литературы состояла "в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть... образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина". За эту статью Симонов, по его рассказу, едва не был тут же снят со своего поста 52); несколько позже, в августе 1953-го, — то есть после свержения Берии — его действительно отправили в отставку.

Александр Твардовский вряд ли не был осведомлен о случившемся с Симоновым, но тем не менее в следующем, 1954 году, в мартовском номере (то есть к первой годовщине смерти Сталина) возглавляемого им журнала "Новый мир" опубликовал новый фрагмент из своей сочинявшейся с 1950 года поэмы "За далью даль", в котором по сути дела выступил против линии тогдашней верховной власти:

...И все одной причастны славе,
Мы были сердцем с ним в Кремле.
Тут ни убавить, ни прибавить —
Так это было на земле.

И пусть тех дней минувших память
Запечатлела нам черты
Его нелегкой временами,
Крутой и властной правоты.

Всего иного, может, боле
Была нам в жизни дорога
Та правота его и воля,
Когда под танками врага

Земля родимая гудела,
Неся огня ревущий вал,
Когда всей жизни нашей дело
Он правым коротко назвал.

Ему, кто вел нас в бой и ведал,
Какими быть грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам.

Да, мир не знал подобной власти
Отца, любимого в семье.
Да, это было наше счастье,
Что с нами жил он на земле.

Вскоре же, с начала июня 1954-го, была развернута громкая критическая кампания против Твардовского, и в августе он был снят с поста главного редактора "Нового мира" и заменен... Симоновым, который после наказания за "сталинскую" статью более о вожде не заикался.

Правда, официально осуждали Твардовского не за его цитированные строфы, а за появившиеся в редактируемом им журнале "вольнодумные" в том или ином отношении статьи В. Померанцева (декабрь 1953-го), М. Лифшица (февраль 1954-го) и др., подвергавшиеся критике в печати с самого начала 1954 года. Но есть достоверные основания полагать, что "сталинские" стихи поэта сыграли главную роль в его от ставке. Дело в том, что "Новый мир" уже подвергался не менее резкой критике ранее, в феврале-марте 1953 года, за публикацию также отмеченных "вольнодумством" романа В. Гроссмана "За правое дело", повести Э. Казакевича "Сердце друга", статей А. Гурвича, В . Огнева и т. п., но вопрос об отставке Твардовского тогда даже не возникал. А "оправдание" Сталина в его стихах затрагивало в тот момент насущнейшие интересы верхов власти, и Твардовский был в начале августа 1954 года отстранен и заменен... Симоновым, который к тому моменту "исправился" (правда, позднее Симонов "переборщил" как раз в резкой критике "сталинской эпохи" и четыре года спустя, в июне 1958-го, его сменил в "Новом мире" тот же Твардовский...).

Вдумываясь в эти факты, можно многое понять в тогдашней ситуации. Твардовский и Симонов принадлежали, в общем, к одному поколению, вступившему в литературу в начальный период безраздельной власти Сталина, и являли собой не только литературных деятелей, были причастны идеологии и даже политике (оба они, кстати, побывали в составе ЦК КПСС), то есть являлись в прямом смысле слова деятелями истории страны. Но между ними было коренное различие, которое, правда, не выражалось резко и открыто. Твардовский в конечном счете исходил из своих собственных глубоких убеждений (насколько они были истинными — это уже другой вопрос), а Симонов — из господствующей в данный момент идеологии; в его сочинениях (а также поступках) выражалось не убеждение, а та или иная позиция, которая менялась в зависимости от изменений в господствующей идеологии.

Автор этого сочинения писал еще в 1966 году, ровно треть столетия назад, о публиковавшейся с 1943-го по 1964 год серии симоновских романов об Отечественной войне, что "каждый новый роман критикует те представления о войне... которые выразились так или иначе в предыдущем романе самого автора... Он изменяется вместе с изменением общественного мнения, и... становится на новую позицию". И я упрекал тогдашнюю литературную критику в том, что она "нередко выдвигает этого рода произведения на первый план, видит в них чуть ли не основу литературы. Правда, лет через десять, а то и через пять, критика зачастую даже и не помнит тех произведений, которые были ее кумирами..." 53)

Твардовский же опирался на свои убеждения и именно поэтому в 1954 году — вопреки линии верховной власти — "оправдал" Сталина. Могут возразить, что позднее, после хрущевского доклада 1956 года, Твардовский иначе писал о Сталине. В 1960 году он действительно переписал заново тот фрагмент из поэмы "За далью даль", который цитировался выше, и опубликовал в качестве главы под названием "Так это было", упомянув в ней и о репрессиях сталинских времен, и о при скорбной чрезмерности "культа".

Но определенная основа прежнего текста все же сохранилась и в новом варианте:

Не зря, должно быть, сын востока,
Он до конца являл черты
Своей крутой, своей жестокой
Неправоты
И правоты...

Но в испытаньях нашей доли
Была, однако, дорога
Та непреклонность отчей воли,
С какою мы на ратном поле
В час горький встретили врага...

Мы с нею шли, чтоб мир избавить,
Чтоб жизнь от смерти отстоять,
Тут ни убавить,
Ни прибавить, —
Ты помнишь все, отчизна-мать.

Ему, кто все, казалось, ведал,
Наметив курс грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам.

Особенно существенна тема "отца":

Мы звали — станем ли лукавить? —
Его отцом в стране-семье.
Тут ни убавить,
Ни прибавить, —
Так это было на земле.

В "стране-семье"... Здесь нельзя не сослаться на недавнее сочинение С. Г. Кара-Мурзы, глубоко анализирующее два вида цивилизации: "Если сказать коротко, то страна может устроить жизнь своего народа как семью — или как рынок. Что лучше — дело вкуса, спорить бесполезно. Ведь в семье бывает отец-тиран... Какие уж тут права человека. На рынке же все свободны, никто ничем никому не обязан..." 54) Вовсе не утверждая, что "семья" — нечто "лучшее", чем "рынок", Сергей Георгиевич очень убедительно доказывает, что наша страна просто не могла не быть "семьей"...

Твардовский в сущности утверждал то же самое поэтически; не менее существенно его поэтическое осознание того, что суть дела была не в Сталине, а в мифе о Сталине:

...Но кто из нас годится в судьи —
Решать, кто прав, кто виноват?
О людях речь идет, а люди
Богов не сами ли творят?..

Кому пенять! Страна, держава
В суровых буднях трудовых
Ту славу имени держала
На вышках строек мировых...

Следует отметить, что цитированные только что строки Твардовский переиздавал до самой своей кончины (последнее прижизненное издание вышло в 1970 году). Убеждения поэта, конечно, развивались, но не представляли собой легко заменяемую в зависимости от идеологического курса "позицию"...

* * *

Уже было сказано, что культ Сталина после Победы 1945 года стал поистине беспредельным, и это имело тяжелые последствия во многих сферах жизни страны, — в частности, в литературе, притом наиболее прискорбным было воздействие безмерного культа на сознание и поведение тех, кто тогда только еще вступал на литературный путь.

Ярким образчиком может служить в этом отношении фигура Евгения Евтушенко, достигшего чрезвычайной популярности, в силу чего он стал достаточно значительным явлением самой истории 1950—1970 годов (другой вопрос — как оценивать сие явление), хотя никак нельзя причислить сочиненное им к значительным явлениям поэзии.

Недавно был опубликован посвященный Евтушенко раздел из "Книги воспоминаний и размышлений" Станислава Куняева 55). Я согласен со всеми его суждениями, но считаю уместным добавить, что с объективно-исторической точки зрения Евтушенко являет собой своего рода "жертву культа Сталина". Это, как станет ясно из дальнейшего, отнюдь не "оправдывает" его, но многое объясняет в его сочинениях и поступках.

Станислав Куняев процитировал евтушенковские строки, восхваляющие Сталина и выделившиеся из многоголосого хора своей "задушевностью", благодаря чему их автор был за свою первую же, вышедшую в 1952 году, тонкую книжку немедля принят в члены Союза писателей СССР, минуя тогдашнюю ступень "кандидата в члены СП", и стал, не имея аттестата зрелости (уникальный случай!), студентом Литературного института СП. Стоит привести его прямо-таки "интимные" строчки о Сталине (см. также другие строчки , приведенные Станиславом Куняевым):

...В бессонной ночной тишине
Он думает о стране, о мире,
Он думает обо мне.

Подходит к окну. Любуясь солнцем,
Тепло улыбается Он.
А я засыпаю, и мне приснится
самый хороший сон.

Итак, даже хорошими снами мы обязаны вождю! Ныне Евтушенко "оправдывается": "...я очень хорошо усвоил: чтобы стихи прошли (то есть могли в 1949—1952 годах попасть в печать. — В. К.), в них должны быть строчки о Сталине" 56). Но это беспардонная ложь; так, истинный поэт Владимир Соколов, начавший печататься почти одновременно с Евтушенко, в 1948-м, о Сталине не писал, и не потому, что был "антисталинистом", а не желая добиваться "успеха" не имеющими отношения к творчеству "достижениями". Позволю себе сослаться и на свой литературный путь: выступая в печати с 1946 года, я при жизни Сталина ни разу не упомянул о нем, и опять-таки не потому, что в те времена "отрицал" вождя, но потому, что считал воспевание его чем-то недостойным...

Евтушенко, "задушевно" превознося Сталина, конечно же, сознавал, что это способ добиться громкого "успеха" без подлинного творческого труда... И он сразу же обрел статус "ведущего молодого поэта", начал выступать "в одном ряду" с тогдашними "мэтрами", — например, на считавшейся наиважнейшей дискуссии о Маяковском в январе 1953 года, где ему, единственному из его поколения, предоставили слово — стихи его стали публиковаться в газетах рядом со стихами самых "маститых" (разумеется, с официальной точки зрения) и т. д. В частности, будучи "незаконно" (без аттестата) принятым в Литинститут, он не счел нужным в нем учиться, ибо сам уже стал, в сущности, "маститым".

Я назвал Евтушенко "жертвой культа Сталина", имея в виду, что именно этот культ создал условия, в которых громкий "успех" мог быть достигнут предельно легким путем. Это, повторю, нисколько не оправдывает Евтушенко, ибо пуститься или нет на такой "путь" каждый человек решал сам.

Могут напомнить, что до Евтушенко многие подлинно значительные поэты воспевали Сталина: в 1935 году это сделал (кстати, первым из русских поэтов) Пастернак, в 1945-м — Исаковский, в 1949-м — Твардовский. Но тут есть принципиальное различие, ибо эти поэты уже имели к тому моменту бесспорное признание, достигнутое на пути творчества. Совсем иное дело — превознесение вождя автором, еще ровно ничего не сотворившим: такой "дебют" затруднял или вообще преграждал путь к подлинному творчеству ...

Выше шла речь о том, что Твардовский и после "разоблачения" Сталина, не опасаясь гонений, воплощал в поэзии свои убеждения, — и это обнажает все ничтожество Евтушенко, ибо когда он позднее стал самым резким образом "разоблачать" Сталина, это было столь же конъюнктурным делом (кстати, тот же Владимир Соколов этим не занимался), как и прежние его восхваления. Вернее, даже более недостойным, ибо Евтушенко теперь добивался нового успеха, отвергая как раз то, что обеспечило ему прежний! Сейчас Евтушенко рассказывает о том, как его "антисталинские" стишки (определение вполне адекватное, ибо с точки зрения художественной ценности они ничтожны) были напечатаны в главном органе ЦК КПСС "Правда" по распоряжению самого Хрущева 57). Привыкнув к своему "пути", он попросту не отдает себе отчета в том, что хвастаться таким оборотом дела по меньшей мере неприлично. Особенно если учесть, что в этом же своем мемуарном сочинении он с совсем уж наглой лживостью заявляет: "...я написал и чудом пробил сквозь цензуру "Наследники Сталина" (там же, с. 9. — Выделено мною. — В. К.). Ведь это все равно что похвальба зайца, победившего-де лису, ибо на его стороне выступил медведь!

Вероятно, следующее мое суждение будет воспринято как парадокс, но, если вдуматься, Евтушенко проявил больше "смелости" не при сочинении своих "антисталинских" стишков в 1962 году, — то есть после окончательно "заклеймившего" Сталина ХХII съезда КПСС, — а во второй половине января—феврале 1953 года, когда он сочинил стишки о "врачах-убийцах". Как он в ироническом тоне объясняет теперь, "я... поверил тому, что врачи хотели-таки отравить нашего родного товарища Сталина, и написал на эту тему стихи" (с. 434); однако, сообщает он, добрые друзья отговорили его отдавать их в печать.

Рассказывая ныне об этом, Евтушенко явно хочет покрасоваться своей "покаянной" искренностью. Однако в профессиональной литературной среде этот факт стал известен тогда же, в 1953-м, ибо на деле Евтушенко-таки отдал свое сочинение о врачах в печать, но редакторы не решались его опубликовать, а уже 5 марта Сталин умер, и 4 апреля врачи были объявлены невиновными...

Дело в том, что после сообщения в печати (13 января 1953 года) о кремлевских "врачах-убийцах" атмосфера в Москве (я это хорошо помню) была крайне тревожной и неясной, и работники печати опасались резких жестов. Евтушенковское же сочинение было не без резкости; так, о кремлевских врачах в нем говорилось:

Пусть Горький другими был убит,
убили, кажется, эти же, —

то есть выходило, что врачи-убийцы безнаказанно творили свое черное дело уже в продолжение семнадцати лет!.. По-своему "замечательно", что в действительности-то пятеро из двадцати восьми находившихся в 1953 го ду под "следствием" врачей, к тому же принадлежавшие к наиболее "важным" — В. Н. Виноградов, М. С. Вовси, Э. М. Гельштейн, В. Ф. Зеленин и Б. Б. Коган, — в 1937 году обвинили видного врача Д. Д. Плетнева во "вредительских методах" лечения Горького, и Дмитрий Дмитриевич был приговорен к заключению сроком на 25 лет, а 11 сентября 1941 года расстрелян в Орле 58) (3 октября в город вошли танки Гудериана).

Один уже факт, что под следствием находились врачи-убийцы, которые ранее сами разоблачали врачей-убийц, показывает всю остроту и запутанность ситуации. И, между прочим, сам Евтушенко в нынешних своих мемуарах обнаруживает знание сложности положения в 1949-м — начале 1953 года: "...по рукам ходила, — вспоминает он, — пародийная поэма Сергея Васильева "Без кого на Руси жить хорошо" — настолько откровенно антисемитская, что ее даже не решились напечатать" (с. 433). Вот именно не решились ! — так же, как и стишки Евтушенко о врачах...

Не приходится уже говорить о том, что общая политическая ситуация 1953 года была гораздо более "суровой", чем 1962-го. И, повторю, Евтушенко проявил значительно большие смелость и рисковость, сочинив стихи о врачах, нежели при сочинени и им стихов против Сталина, чьи останки незадолго до того, в 1961 году, были выброшены из Мавзолея. Правда, евтушенковская "смелость" в 1953 году диктовалась его еще довольно ограниченными понятиями о политической конъюнктуре; в 1962-м он на подобный риск едва ли бы решился...

Много лет спустя после 1953 года я оказался в кафе Центрального дома литераторов за одним столом с давним близким приятелем Евтушенко Евгением Винокуровым, который известен написанным им в 1957 году текстом песни "В полях за Вислой сонной...", — текстом, надо сказать, странноватым. Он выпил лишнего, к тому же был тогда, вероятно, за что-то зол на давнего приятеля и неожиданно выразил сожаление, что те самые стихи о врачах-отравителях не решились в начале 1953 года опубликовать.

— Пожил бы Сталин еще немного, — глядишь, стихи о врачах напечатали бы, и тогда никакого Евтушенко не было бы! — не без едкости объявил Винокуров. И был, вероятно, прав...

Нельзя не учитывать, что непомерно падкий на легкие успехи Евтушенко, как явствует из ряда свидетельств, не позднее начала 1960-х годов был тесно связан с КГБ, играя роль своего рода "агента влияния" — не исключаю, что в какой-то мере и до какого-то момента делая это не вполне "сознательно". Генерал-лейтенант ГБ П. А. Судоплатов в 1990-х годах рассказал в своих воспоминаниях, что в начале 1960-х известный ему подполковник ГБ Рябов решил "использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде", и вскоре тот был направлен "в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию" 59). Не приходится удивляться поэтому, что, как хвастливо сообщает теперь Евтушенко, он "побывал в 94 (!) странах" (с. 9), — никто, пожалуй, из его современников не может в этом отношении с ним сравниться, а ведь в вопросе о выезде за рубеж решающую роль в "доперестроечные" времена играл КГБ...

Весьма осведомленный публицист Рой Медведев сообщил в 1993 году: "Андропов (председатель КГБ в 1967—1982 годах. — В. К.) помогал поэту Евтушенко в организации его многочисленных поездок за рубеж. Поэт получил от шефа КГБ прямой телефон и разрешение звонить в необходимых случаях. Еще в 1968 году Евтушенко сделал резкое заявление с протестом против ввода советских войск в Чехословакию... В 1974 году такая же ситуация повторилась, когда Евтушенко публично высказался против высылки из СССР А. И. Солженицына... Евтушенко признался, что в обоих случаях он сначала звонил Андропову" 60).

То есть "дерзкие" протесты Евтушенко в действительности представляли собой санкционированные КГБ акции, призванные внушить миру, что в СССР есть свобода слова (смотрите, мол: Евтушенко протестует, а никакие репрессии в отношении его не применяются, и он по-прежнему путешествует по всем странам!).

Конечно, подобные факты стали известны много позже, но и в 1960-х годах можно было догадываться о них. В 1965 году я выступал на дискуссии о современной поэзии, стенограмма которой — правда, к сожалению, сильно урезанная — была опубликована в начале 1966 года. В частности, при публикации выбросили мои слова о том, что Евтушенко, несмотря на ту или иную критику в его адрес, являет собой "официального певца хрущевского режима", — как ранее был сталинского.

Из зала, в котором я выступал, мне тут же задали вопрос:

— А кто же тогда Николай Грибачев?

Этот автор, по тогдашней "терминологии", был крайне "правым".

— Разумеется, оппозиционный режиму автор, — ответил я.

В опубликованном тексте остался лишь намек (но все же достаточно прозрачный) на это мое суждение:

"История литературы, я уверен, "снимет" с Евтушенко и его соратников надуманное обвинение в том, что в их стихах были некие грубые "ошибки". Они выразили именно то, что нужно было выразить во второй половине пятидесятых — первой половине шестидесятых годов" 61).

Имелось в виду: нужно власти. И Евтушенко был определен в моем опубликованном тексте как представитель "легкой поэзии", коренным образом отличающейся от "серьезной" — то есть истинной поэзии, к которой в евтушенковском поколении я причислил тогда Владимира Соколова, Николая Рубцова, Анатолия Передреева. Подлинная поэзия "рождается, когда слово становится как бы поведением цельной человеческой личности, узнавшей и оберегающей свою цельность" (там же, с. 36).

Выше было сказано об "уникальной лживости" нынешних евтушенковских мемуаров. Это определение может кое-кому показаться преувеличением. Однако, чтобы убедиться в правоте такого "приговора", даже не нужно сопоставлять эти мемуары с какими-либо документами. Лживость ясно обнаруживается в самих мемуарах. Евтушенко утверждает, что после его заявления, протестующего против введения в августе 1968 года советских войск в Чехословакию (как уже говорилось, этот протест был санкционирован председателем КГБ Андроповым), "разбили матрицы" его готовых к печати книг, и он был уверен: "меня арестуют" (с. 301). Однако как бы "по недосмотру" Евтушенко в той же книге хвастается, что вскоре же побывал (продолжая двигаться к "рекорду" в "94 страны") в Бирме (с. 246) и Чили (с. 364), а в следующем, 1969 году издал свой объемистый "однотомник" (с. 247).

Возвращаясь к тому, с чего я начал, следует сделать вывод, что Евтушенко не смог или не захотел оберечь в себе "творческое поведение", соблазнившись "легкими" успехами; это в равной мере выразилось и в его восхвалении Сталина, и в позднейших проклятиях в его адрес, причем, второе, в сущности, вытекало из первого: добившись один раз легкого успеха, Евтушенко был вполне готов сделать то же самое еще раз... Это, конечно, представляло собой его собственный "выбор", но все же сама возможность выбора "легкого" пути коренилась в том, что назвали "культом", и потому с определенной точки зрения Евтушенко, как сказано, его "жертва". Позднейшее его сотрудничество с КГБ — закономерное следствие начала его "пути"...

* * *

...Для того, чтобы яснее понять период 1946—1953 годов, мне пришлось забежать далеко — может быть, даже слишком далеко — вперед, в будущее. Но следующая глава этого сочинения возвратится к тем послевоенным годам, когда (это, надеюсь, ясно из только что изложенного) завязывались своего рода исторические узлы, которые затем очень долго развязывались, — да и, пожалуй, не развязаны до конца и по сей день...

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Земсков Виктор. Политические репрессии в СССР (1917—1990 гг.) — "Россия. ХХI", 1994, 1—2, с. 110.

2) Земсков В. Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект). — "Социологические исследования", 1991, 6, с. 11.

3) Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева. — "Вопросы истории", 1990, 3, с. 82.

4) См.: Воронцов Андрей. Дело Берия: живет и побеждает? — "Шпион", 1993, 1, с. 73—80 и 2, с. 45—52; Стариков Борис. Сто дней "лубянского маршала". — "Родина", 1993, 11, с. 78—84; Палачи и жертвы. — М., 1997.

5) См.: Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. — М., 1998, с. 758.

6) Земсков Виктор. Политические репрессии..., с. 110.

7) "Известия ЦК КПСС", 1991, 2, с. 150.

8) Неизвестная Россия. ХХ век, III — М., 1991, с. 76.

9) Симонов Конст . Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине. — М., 1989, с. 273.

10) Судоплатов Павел. Спецоперации. Лубянка и Кремль, 1930 — 1950 годы. — М., 1997, с. 476.

11) См.: Волкогонов Дмитрий. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. — М., 1989, кн. II, ч. 2, с. 189.

12) Хрущев Никита. Воспоминания. Избранные фрагменты. М., 1997, с. 214.

13) Столяров Кирилл. Палачи и жертвы. — М., 1997, с. 115.

14) Хрущев Никита, цит. соч., с. 226.

15) Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского Пленума ЦК КПСС и другие документы. — М., 1998, с. 420.

16) Маленков А. Г. О моем отце Георгии Маленкове. — М., 1992, с. 88.

17) См.: Кристофер Эндрю и Гордиевский Олег. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. — М., 1992, с. 422.

18) Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. Документальное исследование. — М., 1994, с. 143.

19) Молотов, Маленков, Каганович... с. 229.

20) Пленум ЦК КПСС. Июль, 1953 год. Стенографический отчет. — "Известия ЦК КПСС", 1991, 2, с. 157.

21) Байбаков Н. К. От Сталина до Ельцина. — М., 1998, с. 127.

23) "Источник. Документы русской истории". — 1994, 3, с. 99.

24) Костырченко Г. В., цит. соч., с. 266.

25) Хрущев Никита, цит. соч., с. 222, 223.

26) Костырченко Г. В., цит. соч., с. 263—264.

27) Молотов, Маленков, Каганович... с. 758.

28) Земсков Виктор. Политические репрессии в СССР (1917—1990 гг.) — "Россия. ХХI", 1994, 1—2, с. 110.

29) Логинов В., доктор исторических наук. Об этой книге и ее авторе. — В кн.: Антонов -Овсеенко Антон. Сталин без маски. — М., 1990, с. 3.

30) Антонов -Овсеенко Антон, цит. соч., с. 342.

31) Народонаселение. Энциклопедический словарь. — М., 1994, с. 619—622.

32) Гудериан Гейнц. Воспоминания солдата. — Смоленск, 1998, с. 295.

33) Иванова Г. М. ГУЛАГ: государство в государстве. — В изд.: Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Том 2. Апогей и крах сталинизма. — М., 1997, с. 236.

34) Народонаселение... с. 623—624.

35) Земсков В. Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект). — "Социологические исследования", 1991, 6, с. 15.

36) Земсков В. Н., цит. соч. — "Социологические исследования", 1991, 7, с. 12.

37) Там же, 6, с. 11.

38) Земсков Виктор. Политические репрессии в СССР... с. 110.

39) "Социологические исследования", 1991, 7, с. 10—11.

40) Преступность и правонарушения в СССР. Статистический сборник. 1989. — М., 1990, с. 94.

41) "Социологические исследования", 1991, 6, с. 15.

42) "Россия. ХХI", 1994, 1—2, с. 110.

43) Похлебкин В. В. Великая война и несостоявшийся мир. 1941—1945—1994. Военный и внешнеполитический справочник. — М., 1997, с. 128, 132.

44) "Социологические исследования", 1991, 7, с. 8—9.

45) Так это было. Национальные репрессии в СССР. 1919 — 1952 годы. В трех томах. — М., 1993, т. 1, с. 12, 19.

46) Яковлев Н. Н. Новейшая история США. 1917 — 1960. — М., 1961, с. 364.

47) Неизвестная Россия. ХХ век, IV — М., 1993, с. 350—351, 353, 355.

48) Похлебкин В. В., цит. соч., с. 128.

49) Иосиф Сталин — Лаврентию Берии: "Их надо депортировать". Документы, факты, комментарии. — М., 1992, с. 257.

50) Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. — М., 1991, с. 50.

51) "Новое время", 1993, 2—3, с. 49.

52) Симонов Конст . Глазами человека моего поколения. Размышления о И. В. Сталине. — М., 1989, с. 284—286.

53) Кожинов Вадим. Искусство живет современностью. — "Вопросы литературы", 1966, 10, с. 29.

54) "Наш современник", 1998, 11—12, с. 133.

55) Там же, 1999, 5, с. 127—135.

56) Евтушенко Евгений. Волчий паспорт. — М., 1998, с. 73.

57) Там же, с. 242.

58) Костырченко Г. В., цит. соч., с. 324—325.

59) Судоплатов Павел. Спецоперации. Лубянка и Кремль, 1930 — 1950 годы. — М., 1997, с. 637.

60) Медведев Рой. Генсек с Лубянки (Политическая биография Ю. В. Андропова). — М., 1993, с. 80.

61) Кожинов Вадим. Поэты и стихотворцы. — "Вопросы литературы", 1966, 3, с. 35.

Вы здесь:   Главная / История / Лаврентий Берия, послевоенные репрессии, сталинский культ...

Новости библиотеки e-mail: